Титус Попович - Жажда

— Что вы здесь делаете? — удивилась она.

«А, чтоб тебе пусто было, корова, — выругался про себя Кордиш. Он не знал, кого больше ненавидит, — Эмилию или ее мужа. — Если бы не ее шашни в инспекторском отделе, быть бы мне директором во время войны. Сам черт не спихнул бы меня с этого места, коммунистом бы стал, но не выпустил из рук школу».

— Заходите, — нерешительно предложила Эмилия, обеспокоенная недружелюбным молчанием Кордиша. — Что вы здесь делали?

— Мочился! А разве нельзя? — грубо отрезал Кордиш.

Эмилия смутилась и покраснела. «Опять он пьян и ищет скандала». Она побаивалась невозможного характера Кордиша — одно безобидное слово могло вызвать у него целый поток грязных ругательств и оскорблений. Только молчание ограждало от риска, что он набросится на собеседника с кулаками.

— Я думаю, — начал Кордиш басовитым, хриплым голосом, — я думаю, что́ скажут в инспекторском отделе, когда узнают, что вы отменяете в школе занятия и устраиваете там политические сборища. Ведь это, как вам известно, запрещено законом.

Эмилия молчала, охваченная непонятной робостью. В это утро ей хотелось быть ласковой со всеми. Если бы Кордиш не был таким грубым, Эмилия пригласила бы его в дом, угостила, поговорила о жене и ребенке. Сделав над собой усилие, она все же постаралась изобразить на лице приветливую улыбку и положила учителю руку на плечо.

— Это революция, господин Кордиш. Я видела революцию девятнадцатого года в Венгрии и могу сказать, что…

Кордиш с достоинством отступил на шаг. Заметив, что Эмилия ищет примирения, он еще больше обнаглел.

— Пусть господин или товарищ директор поступает как ему угодно, но я считаю своим долгом сообщить об этом в инспекторский отдел. По телефону сообщу, сударыня!

Эмилия нахмурилась, чуть было не обругала его, но вовремя сдержалась и взяла Кордиша под руку.

— Не надо, господин Кордиш, не старайтесь казаться злее, чем вы есть на самом деле. Бедные люди, они столько выстрадали на фронте!..

— А что тут особенного? Будто я там не был.

— Знаю, господин Кордиш, и именно поэтому считаю, что вы хорошо понимаете мужа. Зайдемте, у нас есть превосходное вино, кроме того — я испекла печенье. Вы непременно должны как-нибудь отобедать у нас с женой и сыном. Он очень мил, похож на моего племянника Андрея — в детстве он был таким же шустрым и смышленым мальчуганом.

Несмотря на кипевшую в нем злобу, Кордиш заулыбался.

Они вошли в кухню.

— Послушай, Милли, — громко сказала старуха, не заметив Кордиша. — Я так думаю, что Джеордже надо поговорить с тем коммунистом, механиком, пусть даст и нам землю, а то бедняга Джеордже столько перенес у этих русских. Получить бы тот чернозем, с него знаешь сколько можно снять?

— Что только не взбредет тебе и голову, мама! — крикнула Эмилия, побледнев от злости и стыда.

— Я-то поумнее вас! Будь спокойна!

Кордиш многозначительно закашлял, но Эмилия быстро налила ему стакан вина и подвинула блюдо с печеньем. Учитель выпил вино и уставился в пустой стакан.

— Я хочу обратить ваше внимание, госпожа, — торжественно начал он. — Все это имеет двоякий смысл, как утверждают, впрочем, и марксисты. История говорит, что…

Тщетно стараясь найти пример, о чем говорит история, Кордиш вдруг рассердился и закричал:

— Никто не знает, как все обернется. Сегодня пан — завтра пропал. «Решили воспользоваться моментом — урвать лакомый кусок», — вертелось в его разгоряченном мозгу.

Эмилия стояла рядом, сжимая кулаки, пока не почувствовала, что ногти впиваются в ладони.

— Господин Кордиш, мы с мужем очень сожалеем, что наши с вами отношения оставляют желать лучшего.

— М-да! — с упреком подтвердил Кордиш. — М-да!

— Особенно я. Мы ведь односельчане. Вы так популярны здесь, так привязаны к селу и должны нас понять. Ну, доставьте же удовольствие, выпейте еще.

— Винцо и в самом деле неплохое, — криво усмехнулся Кордиш. — Совсем неплохое. А кто виноват, что мы не ладим? Возможно, у меня нет таких знаний, как у Теодореску, но и этого достаточно — пыль пустить в глаза немудреная штука. Я припоминаю, как однажды на фронте, до моего тяжелого ранения… — начал он, но тут же забыл, что хотел сказать, и снова приложился к стакану, думая про себя: «Смотри, как подлизывается, как ластится ко мне…»

— Конечно, Теодореску бескорыстен, — продолжал Кордиш, иронически улыбаясь. — Но посудите сами, госпожа Эмилия, зачем он связался с коммунистами? Затем, чтобы в подходящий момент сесть нам на шею? Зачем расколол румын на ярмарке, когда те дрались с венграми, и стал сулить им землю? Надеюсь, вам известно, чью землю? Я румын, госпожа…

— И мы, — мягко сказала Эмилия.

— Послушай, Петре, — раздался у плиты злой голос старухи. — В кого ты такой злющий? Отец, мать, братья — все люди порядочные, добрые, а ты в селе всех ненавидишь.

— Тетушка Анна, — не рассердившись, ответил Кордиш. — Вы ничего не понимаете в политике.

— Зато ты понимаешь, много понимаешь, горемыка. Даже от тестя и то не получил обещанного, жену вырядил по-барски, так, что до сих пор все село смеется… Много ты в политике смыслишь.

— Мама, не лезь не в свое дело! — крикнула Эмилия и подмигнула Кордишу, намекая, что мать не в своем уме, не знает, что говорит.

Вначале этот унизительный разговор, уступки ничтожному подлому и завистливому человеку заставляли Эмилию страдать. Но вскоре это чувство исчезло, и ей всерьез захотелось смягчить Кордиша, заставить его признать превосходство Джеордже. Ей казалось, что ее долг — сблизить Джеордже с теми, кто его не любил или не понимал.

— Как чувствует себя на новом месте господин Суслэнеску?

— Хорошо, очень хорошо, — высокомерно ответил Кордиш. — Очень, очень хорошо. Ест и пьет вместе с нами и чувствует себя среди румын.

Эмилия сделала вид, что не поняла намека.

— Все мы, господин Кордиш, должны объединить силы и работать на благо села… сделать людей добрее и лучше.

— Согласен. Но как? Как именно?

Кордиш заметил на столе брошюру Маркса в красной обложке и взял ее кончиками пальцев, словно боялся обжечься.

— Кто это читает? — удивленно спросил он.

— Я, — ответила Эмилия. — Хочу разобраться в идеях мужа. Все, что там написано, прекрасно и правдиво.

В действительности Эмилия не прочла ни строчки, но в эту минуту она готова была драться с Кордишем за эти незнакомые ей идеи.

В комиссию по разделу земли, кроме Митру Моц и Катицы Цурику, вошли Анатолие Трифан, прозванный Миллиону за то, что он очень любил это слово и все исчислял в миллионах — и население села, и рыбу в Теузе, и бутылки выпитой им цуйки, Лазарь Сабэу — молодой солдат, вернувшийся с фронта без ноги, Савета Лунг — вдова с двумя детьми, которая с той минуты, как ее выбрали, не переставала причитать по мужу, убитому где-то в излучине Дона, и еще два пожилых крестьянина. Класс с трудом удалось освободить от народа. Люди боялись выйти — как бы в их отсутствие чего-нибудь не случилось. В коридоре поставили длинный стол, из примэрии принесли списки, и запись началась.