Титус Попович - Жажда

— Вас в самом деле интересует мое мнение?

— Конечно.

Джеордже снова сел и стал подбирать русские слова, чтобы правильно выразить то, что хотел, — глупо умирать из-за неправильно выраженной мысли.

— Потому что… все эти руководители… имея в своих руках огромную власть… не сделали ничего, чтобы остановить бойню.

— Вы странно рассуждаете. Ведь на нас напали…

— Да, и вы правы…

— Вы считаете? За что же тогда вы сражались?

Вопрос показался Джеордже таким странным, что он застыл с открытым ртом.

— Может быть, вы меня не поняли? — поинтересовался майор.

— Нет! Нет! Но что я мог поделать? И разве повлияло бы на ход истории, если бы я…

— Не знаю, что о вас и думать! Не знаете, за что дрались, не знаете, почему бежали. Утверждаете, что и захватчики и их жертвы одинаково виноваты в войне. Странно рассуждаете… Удивляюсь, вы ведь учитель…

— Теперь не имеет никакого значения, как я рассуждаю, — ответил Джеордже, и лицо его искривилось в гримасе.

— Теперь не имеет, — согласился майор. — Но прежде могло иметь.

Майор встал и начал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Деревянная нога звонко стучала по дощатому полу.

— В каком полку, роте, взводе служили?

Джеордже перечислил. Не спросив разрешения, взял со стола кисет и свернул себе толстенную цигарку.

— Я задам вам еще один вопрос. Какого вы мнения о самом себе?

Вопрос этот удивил Джеордже, как оскорбление. Он весь покраснел и со злостью взглянул на майора.

— Я такой же человек, как и вы, — твердо сказал он.

— Нет, не такой, — покачал тот головой, — не такой! Я знаю, за что воевал, знаю, почему тысячу раз убежал бы из вашего лагеря. Вы же абсолютно не представляете себе этого и потому достойны лишь презрения.

Джеордже вскочил, потушил цигарку и вытянулся по стойке «смирно».

— Прежде чем отдать приказ о моем расстреле, извольте не оскорблять меня.

Майор обошел стол, приблизился к Джеордже почти вплотную и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— А если я скажу, что вы не будете расстреляны?

Джеордже почувствовал, что ему становится дурно; в глазах потемнело, комната, лицо майора — все куда-то поплыло.

— Вы не имеете права издеваться надо мной, — закричал он срывающимся голосом, вцепившись в спинку стула. — Не имеете права подавать мне надежду! Слышите?

— Имею, — очень тихо ответил майор. — Имею и это право. Пока я кончил… Я запрошу кое-какие сведения о вас в лагере М., где находится теперь вся ваша дивизия. Назаров! — позвал он.

Вошел молодой солдат. Майор махнул рукой, чтобы он увел Джеордже. Но когда тот выходил, снова окликнул его.

— Господин лейтенант, знаете ли вы, почему так хотел убежать полковник Думитреску? Полковник знал, почему бежал, — решительно добавил ом.

— Не представляю себе…

Майор снова вплотную подошел к Джеордже и пытливо посмотрел ему в глаза. Джеордже выдержал этот взгляд.

— В таком случае я скажу вам: полковник Думитреску одно время командовал лагерем советских пленных, расстреливал ни в чем неповинных людей, пытал их. Младший лейтенант был его помощником. Этот привязывал людей к мотоциклу и таскал их за собой, пока не умирали… Потом они «ликвидировали» лагерь. Загнали пленных в какой-то склад, обстреляли их из пулеметов, облили бензином и подожгли… Я слышал, что это излюбленный прием румынских фашистов… Военный трибунал, судивший их здесь на днях, и не подумал спросить, знали ли они, за что воевали… Да я и не думаю, что их ответ имел бы для нас какое-нибудь значение.

Школьный двор заполнился народом уже к шести часам утра, хотя выборы комиссии по разделу земли были назначены только в восемь. Школьники, обрадованные, что не будет уроков, лазали по деревьям, ломали ветки, дрались и носились по двору, путаясь у всех под ногами. Но никто не обращал на ребят внимания. Народ продолжал стекаться, и вновь прибывшие тщетно пытались втиснуться в класс, где проходило заседание. С оглушительным треском подломились скамейки, на которые забрались с ногами десятки людей. В коридоре было не протолкнуться, на белом крыльце гроздьями висели мужчины и женщины. Около сотни крестьян теснились, налезая друг на друга, чтобы заглянуть в класс или хотя бы услышать, что там говорят. Над входом Арделяну вывесил большую доску, где было написано красными буквами: «Да здравствует демократическое правительство, которое дает землю крестьянам!» И каждый, кто подходил к школе, прочитав плакат, считал своим долгом повторить:

— Да здравствует!

Когда шум на мгновение затихал, становился слышен голос Теодореску. Но слов нельзя было разобрать.

— Что он говорит? — кричали из задних рядов. — Эй вы, передние, о чем говорит директор?

Время от времени кто-нибудь из тех, кому посчастливилось проникнуть в класс, складывал руки рупором и кричал из окна:

— Землю, говорит, дают!

— Сколько? Кому? — сыпались ответные вопросы.

— Да замолчите наконец, а то и нам ничего не слышно, — кричали передние.

Как только в дверях кухни показалась Эмилия в голубом платье с белым воротничком, ее тотчас же окружили женщины.

— Спаси бог господина директора. Святой он человек.

— Повезло нашему селу с директором. Дай бог здоровья и ему, и вам, и деткам вашим.

Тронутая этими словами, Эмилия все же попыталась унять женщин, зная, что Джеордже эти проявления благодарности были бы неприятны, но сама чуть не расплакалась и погладила одну из них по щеке запросто, как школьницу.

— Да, дорогие, теперь будет по-справедливому. Такие наступили времена. Бедняки в почете, так и знайте! Всем будет хорошо. Где же тут справедливость, когда одному принадлежит все, а другому ничего? Не так ли, тетушка Валерия?

— Так, Милли, так, дорогая, — ответила Лэпойя — маленькая, сгорбленная, высохшая, как доска, старушка. — Вот возьми, Милли, я принесла вам несколько утиных яиц…

И старуха стала совать в руки Эмилии камышовую корзинку, на дне которой лежало с пяток утиных яиц.

— Возьми яйца. Большую милость оказал нам господин директор, да помогут ему небесные силы.

— Не надо, тетушка Валерия, не надо. Нам своего хватит. Ведь знаешь, что мы не берем.

— От души дарю, от сердца, деточка… Пусть накажет меня бог, ежели вру…

Но Эмилия отстранила старуху и двинулась дальше, надеясь проникнуть в класс. Не успела она отойти, как в дверях показалась голова Анны.

— А, Лэпойя, что ты там принесла?

— Да вот яичек утиных на яишенку, но госпожа…

— Положи их у печки, да не разбей. Корзинку я тебе потом отдам… Зайди, Лэпойя, выпьем по стаканчику цуйки, что-то живот болит…

Люди хотели пропустить Эмилию, но в лицо ей ударило таким острым запахом пота и такой духотой, что она, покачав головой, осталась снаружи среди крестьян. Ей хотелось видеть Джеордже, слышать, что он говорит, следить за его лицом, а когда их взгляды встретятся, счастливо ему улыбнуться.