Титус Попович - Жажда

Машина остановилась перед широкой желтой лестницей. Спинанциу соскочил на землю, быстро обежал машину и с тысячью предосторожностей помог Паппу сойти, прихватив его плед и желтый портфель, который барон тут же вырвал у него из рук. Папп сделал несколько шагов, кряхтя и держась за поясницу, потом выпрямился и окинул усадьбу хозяйским взором. Все вокруг носило следы спешки: камни, окружавшие цветочные клумбы, были неровные, трава не подстрижена, солнце, бившее прямо в окна, обнаруживало на стеклах полосы грязи, оставленные при поспешной мойке.

Пинця смиренно стоял в сторонке.

— М-да, — сказал барон. — Довольно…

В этот момент высокая дверь из мореного дуба отворилась и навстречу барону поспешно вышел высокий худощавый человек, одетый по-крестьянски. Длинные светлые волосы казалось соломенными. Спинанциу испуганно вздрогнул. Это был Баничиу. Вот уже несколько месяцев, как он исчез из города, и барон отмалчивался, когда его спрашивали, куда тот девался. По правде говоря, его исчезновение мало кого огорчило. Этот известный железногвардеец, бывший эсэсовский офицер, принятый с восторгом в царанистскую партию, как считали многие, причинил ей больше вреда, чем сто ударов, нанесенных коммунистами.

— Сервус, хомо руралис [27] Здравствуйте, сельский житель (лат.) . , — восторженно засмеялся барон. — Сервус, кариссиме! [28] Здравствуй, дорогой! (итал.)

Баничиу, пожимая руку барону, коротко, по-немецки, кивнул головой. «Кто мог предупредить его о нашем приезде? Или, быть может, он прячется здесь. Не хватает, чтобы об этом узнали, не миновать тогда каторги», — забеспокоился Спинанциу. Однако Баничиу не удостоил его даже взглядом. Зато, заметив Пику, он поздоровался с ним жестом, напоминавшим приветствие римлян.

— Здравия желаю, здравия желаю, — обрадовался Пику. Он подошел к Баничиу, схватил его за руки, осторожно встряхнул их и почтительно поклонился. — Здравия желаю! Ну и рад же я видеть вас.

Барон взял Баничиу под руку и поднялся с ним по ступенькам. Спинанциу показалось, что в маленьких глазках Пинци мелькнуло что-то вроде сочувствия, и, взбешенный, он поспешил вслед за ушедшими.

Усадьба барона Паппа — бывший охотничий замок эрцгерцога Франца-Фердинанда — представляла собой нечто среднее между охотничьим замком, домом немецкого кулака и романтической мельницей. Повсюду гуляли сквозняки, печи дымили, матрацы были твердыми, как доски, с пологов кроватей свисала паутина, и при малейшем движении сыпалась пыль. Пахло плесенью и мышами, темные, закопченные картины на стенах — венгерская живопись прошлого века — производили угнетающее впечатление.

Несмотря на все раздражение, Спинанциу почувствовал себя взволнованным: он привык к просторным, светлым комнатам, обставленным современной мебелью, а здесь все казалось перенесенным из прошлого века.

Папп и Баничиу шли сквозь анфиладу комнат, в глубине которой находился кабинет с пробковыми стенами, куда барон удалялся для наиболее ответственных разговоров. Увидев, что они собираются войти именно туда, Спинанциу ускорил шаг.

— Я вам нужен? — спросил он укоризненным тоном.

— Нет, дорогой, — ответил барон, бросив на него ласковый взгляд. — Пойдите выберите себе комнату и отдыхайте. Мне нужно поговорить с другом Баничиу, обдумать некоторые вопросы. Распорядитесь, милый, и о завтраке. Вы, как мне известно, большой гурман. Да, пожалуйста, позаботьтесь, чтобы накормили и Маркиша, он нам вскоре очень понадобится. Скажите ему, чтобы не уезжал. Я позову его к себе.

Спинанциу приказал Пинце отвести ему комнату с камином и разжечь огонь. Толстяк низко кланялся, стараясь не дышать винным перегаром в лицо гостя.

— Какое на сегодня меню? — строго спросил Спинанциу.

— Суп, жареные цыплята, салат, поросенок, пироги и, конечно, все необходимое, чтобы промочить горло.

— Вкусно и просто, — одобрил Спинанциу. И вдруг, наклонившись к уху дворецкого, зашептал: — А какую-нибудь служаночку не раздобудешь?

— Найдется, — оживился Пинця, — найдется…

Спинанциу устроился в комнате, обставленной в крестьянском стиле тяжелой мебелью из мореного дуба, с камином, облицованным фаянсовыми плитками. Кровать напоминала катафалк.

Спинанциу уселся на жесткий стул с высокой, как у трона, спинкой, вытащил бутылку виски, сифон, стакан, положил рядом пачку «Пэл-Мэл» [29] «Пэл-Мэл» — американские сигареты. , и комната сразу приобрела обжитой, внушительный вид, так по крайней мере ему казалось. Дверь отворилась, и вошла девушка лет восемнадцати, с большими грустными глазами. Спинанциу стал с удовольствием разглядывать ее: крепкие, упругие груди, белые зубы, полная круглая шея, руки великоваты и красные, но в конце концов это неважно…

— Как тебя зовут?

— Луца… (Луца, неплохо… даже пикантно… Луца.) Распакуй, Луца, этот чемодан.

Девушка нагнулась. Юбка из красного ситца поползла вверх, обнажив белые полные икры.

— Подожди, дорогая, я помогу тебе, — подскочил Спинанциу и запутался руками в ее юбках.

Девушка быстро обернулась и с силой оттолкнула его.

— Оставьте меня! Ведите себя как положено, — сухо сказала она.

— Да что ты говоришь, — попытался Спинанциу отшутиться, но вся охота возиться с девчонкой у него пропала.

Баничиу за последнее время мало изменился, только светлые, сухие, как солома, волосы немного поредели.

Хотя все годы хозяйничания Железной гвардии он не снимал национального костюма и черной сермяги, теперь, в простой крестьянской одежде, он казался переодетым. В начале весны, после сговора Маниу с Команичиу, коммунисты развернули на национал-царанистскую партию настоящее наступление. Когда в Араде была арестована группа «Черные сермяги» [30] Фашистская террористическая организация. , Баничиу решил, что самое лучшее для него — это скрыться. Папп посоветовал ему спрятаться в колонии моцев [31] Горцы, населяющие один из округов Трансильвании. , рядом с усадьбой, полагая, что в этом забытом всеми уголке Баничиу никто не обнаружит и, главное, не выдаст.

«Колония» была всего лишь жалкой деревушкой, состоящей из десятка мазанок с прогнившими крышами из дранки, разбросанных по сторонам улочки, изрытой глубокими — по пояс — ямами. Эта заброшенная деревушка имела свою необычную историю. Еще во времена Марии-Терезы было решено создать здесь пограничную зону, как в Банате или Нэсэуде. Для этого с западных гор первоначально переселили в равнину шесть семей, выделив им участки для хижин и по клочку пахотной земли. Однако, по неизвестным причинам, плану заселения не дано было осуществиться.

Горцы, заброшенные волей судеб в степные просторы, застряли на новом месте, сохранив, однако, все обычаи прежней жизни. Они мастерили свирели, ушаты, подойники и жили в ужасающей нищете — без скота и сельскохозяйственных орудий, превращаясь постепенно в дикарей. Прежде, когда равнину еще не пересекла железная дорога, «колонию» считали проклятым местом. Пешеходы и крестьянские возы делали большой крюк, только чтобы не проезжать вблизи деревушки, откуда всегда слышался свирепый лай огромных серых псов, издалека чуявших чужого человека. В деревушке по-прежнему бытовали многие старинные своеобразные обычаи, которые передавались от отца к сыну во все более измененном, неузнаваемом виде. Если в семье оказывалось несколько сыновей, то по достижении пятнадцатилетнего возраста родители сажали их в поезд и отправляли на заработки, и домой они уже никогда не возвращались. В деревушке оставался лишь старший сын. До школы в Лунке было несколько километров, и дети моцев не учились, так как зимой не могли туда добраться из-за волков, стаи которых рыскали по заснеженной степи.