Титус Попович - Жажда

— Какой урок мы должны извлечь из этого? А то, что многие в нашем селе по разным причинам косо смотрят на раздел земли. Все они с готовностью помогут царанистам в борьбе против нас… Мы обязаны быть бдительны.

— Чего? — протянул Глигор.

— Смотреть в оба. Перед нами стоит еще одна задача. Село осталось без старосты. Пока что мы не можем поставить на это место члена партии…

— Почему? — удивился Кула скорей для того, чтобы вставить свое слово.

— Потому, что нам нужен человек с авторитетом, а вы только теперь начнете его завоевывать. Каким образом? Обсуждая и взвешивая здесь, в ячейке, каждый свой шаг, а не так, как поступил товарищ Моц. Мы советовались по этому поводу с товарищем директором и решили, что самым подходящим на пост старосты будет Гэврилэ Урсу.

— Опять богатей? — рванулся Митру. — Что он понимает в нуждах бедняков? Все одно что помещик.

— Да, но с ним считаются. Мы должны добиться, чтобы он говорил то, что мы считаем нужным.

— После дождичка в четверг, — ухмыльнулся Митру. — Он баптист…

— Товарищ Моц, не забывай, что ты на собрании. Сначала надо попросить слова, а потом высказываться, если есть что сказать.

— Вот я и хочу сказать, что не нужно мне никакого Гэврилэ Урсу. С кем он будет заодно — со мной или с Лэдоем?

— Пожалуйста, товарищ Теодореску, — сказал Арделяну, заметив, что Джеордже хочет что-то сказать.

— Как по-твоему, товарищ Моц, — спросил Джеордже, — честный Гэврилэ человек или нет?

Митру молчал, кусая губы.

— Ну?

— Товарищ Арделяну сказал, чтобы я не говорил, пока он не даст слова, — с серьезным видом ответил Митру.

Арделяну прикрыл рот ладонью, чтобы спрятать улыбку. Джеордже не успел ничего возразить, как дверь распахнулась и на пороге появился Эзекиил. Лицо его было искажено, глаза красны от слез или бессонницы. Двигался он вяло, с трудом.

— Подожди немного, — остановил его Арделяну. — Видишь, мы заняты.

— У меня, господин, нет времени ждать, — тихо ответил Эзекиил.

Он вышел на середину класса, оглядел всех и, выбрав Джеордже, направился к нему. Не проронив ни слова, Эзекиил стянул с себя рубаху и оголил могучую волосатую грудь. Мускулы, переплетаясь, как канаты, играли под смуглой кожей.

— Я был ранен вот сюда, — с мучительным напряжением проговорил Эзекиил, — показывая беловатый, шириной, в два пальца, шрам, спускавшийся от плеча к пояснице. — И сюда, — продолжал он, засучив грязную штанину и тыча огромным пальцем в изрезанную глубокими шрамами голень. — Дайте и мне земли.

— Да… но запись будет производиться завтра, — возразил Арделяну.

— Это сын Гэврилэ Урсу, — разъяснил Джеордже.

— Тебе своей земли мало? Решил урвать у нас — бедняков, подыхающих с голоду? — напустился на Эзекиила Митру.

— А вы дайте то, что мне положено… Я был ранен… Сами видели, — глухо пробормотал Эзекиил.

— Слышал, что я сказал? — взбеленился Митру. — Стыда у вас нет. Совсем обнаглели…

Эзекиил с трудом подавил вспышку ярости.

— Бедняк… не знает стыда, — медленно и приниженно, как утром отцу, сказал он и продолжал, обращаясь к Джеордже: — У меня ничего нет. Отец выгнал из дому, когда я попросил свою долю… Сказал, что, пока жив, ничего не даст. Что мне остается делать? — закричал он вдруг тонким, срывающимся голосом. — Убить его? Голову топором размозжить?

— Это отец тебя подослал цирк здесь устраивать? — с издевкой спросил Митру. — Еще кусочек земли урвать захотел?

— Довольно, товарищ Моц, — остановил его Арделяну и, спустившись с кафедры, подошел к Эзекиилу.

— Дело вот в чем. Сам подумай… Ведь ты сын самого богатого хозяина в Лунке…

— Марку Сими богаче, — буркнул Эзекиил. — А что мне проку в отцовском богатстве?

— Может быть, и так, — согласился Арделяну, — однако земли мы тебе дать не можем. Я не спорю, ты прав и говоришь правду. Но если мы тебе дадим землю, на другой же день все сыновья богатеев поссорятся со своими отцами. Реформа — для бедняков.

— Но бедней меня нет никого, — всхлипнул Эзекиил и утих, надеясь, что ему что-нибудь скажут, но все молчали. Тогда губы Эзекиила скривились, руки вздрогнули, словно он хотел броситься на Арделяну. Глигор медленно поднялся и расправил могучие плечи, но Эзекиил уже справился с собой. Он глубоко засунул руки в карманы и пристально, не мигая, смотрел в глаза Арделяну. Но тот все молчал, и Эзекиил направился к выходу.

— Может быть… еще передумаете… может, — бросил он, задержавшись в раскрытых дверях.

Во дворе Эзекиил прислонился к дощатой стенке сарая и долго стоял, качая головой, словно от боли. Он чувствовал себя опустошенным и больным. Еще ни разу в жизни ему не приходилось никого просить — он всегда требовал, а если не давали, брал силой. Теперь он никак не мог собраться с мыслями, а все только молился.

— Господи, не допусти… господи, помоги сдержаться… господи, не дай… — бессмысленно твердил он, сам не зная, зачем стоит здесь.

Через некоторое время из-за угла вдруг появилась Мария. В нерешительности она остановилась среди двора, пошла было обратно, потом снова вернулась и остановилась перед входом в школу.

— А ты зачем сюда? — тихо окликнул сестру Эзекиил.

Мария вздрогнула, хотела убежать, но Эзекиил уже подошел и схватил ее за руку.

— Зачем пришла? — спросил он.

— За тобой, — тихо прошептала девушка. — За тобой, Эзекиил.

— На что я вам понадобился, — обозлился Эзекиил, задохнувшись от волнения при мысли, что Марию мог прислать отец.

— Эзекиил, — с усилием проговорила Мария. — Иди домой… Батюшки нет, и…

— А где он?

— Уехал. Кажется, в Арад.

— Зачем?

— Не знаю. Пойдем домой…

— Не пойду, дело есть.

— И у меня, — прошептала Мария.

— К кому?

— К директорше.

— Хорошо. Твоя воля.

И вдруг вся ярость, накопившаяся за этот день, вспыхнула в Эзекииле:

— Я убью его, — процедил он сквозь зубы. — Приду как-нибудь ночью с топором и изрублю на куски. Строит из себя святошу… а мы как рабы. Дураки братья, что позволяют водить себя за нос… Меня он не заездит. Зарежу… Можешь сказать ему это. Так и передай: «Эзекиил, мол, сказал, чтобы ты не попадался ему на пути, в землю вгонит». Так и скажи… Не бойся, а коли побьет, приди и скажи мне.

— Батюшка никогда меня не бил…

— А теперь может и побить, ежели скажешь. Ну, если поднимет на тебя руку, несдобровать ему, Мария! — вспылил он, заметив, что девушка смотрит в сторону и не слушает его. — Даже не слушаешь, что я говорю. Ты чью сторону держишь, мою или его?

— Ничью, Эзекиил. И никто, никто не любит меня.

— Дура ты… Худо вам будет, коли я уйду из дому. Меня он еще опасался.

Дверь класса отворилась. Джеордже попрощался с остальными и проводил их до ворот.

— Уходи отсюда, — зашептал Эзекиил сестре. — Сейчас же уходи. Слышишь?