Юлий Крелин - Письмо сыну

Лежит больной и не помнит, что с ним произошло.

А с ним смерть произошла, но на площадку не попал.

Нет. Не произошла, а происходила, потому и не попал.

И мы с уверенным видом можем говорить: «последствия смерти». Можем даже объяснить: «Когда человек умирает, после всегда так бывает». И далее небрежно: «Было несколько тревожно, когда вы умерли. Но теперь все в порядке, и вы пойдете на поправку». И звучит весомо, по-докторски, и, главное, убедительно.

После оживления мне, во-первых, всегда хочется узнать, что он там видел, наш больной. И во-вторых, мне хочется быстрее, пока горячо, почесать по этому поводу язык со всеми моими знакомыми, которые твердо уверены, что медицина еще не запустила своего спутника.

Вересаев как-то писал о такого типа нигилистах. Они презирали медицину за то, что она не умела всего, и не обращали внимания на многое, что медицина умела.

А вот! Сто лет назад операция была редчайшим случаем. Каждая операция — отчаянный шаг. Операция по поводу аппендицита — по смелости равносильна чуть ли не полету в космос. Уже совсем недавно, почти в XX веке, Гамбетта умер от простого аппендицита. Лучшие медицинские силы Франции беспомощно ходили вокруг своего национального героя и премьер-министра.

Сорок — пятьдесят лет назад сыпной тиф убивал, убил миллионы людей. И «испанка» — грипп, который и сейчас мы, казалось бы, лечить не умеем, — тогда же унесла столько народу, сколько вся первая мировая война.

Двадцать пять — тридцать лет назад воспаление легких часто приводило к смерти. И, безусловно, было сделано все, чтобы спасти академика и лауреата Нобелевской премии И. П. Павлова.

«Медицина не запустила своего спутника!»

Медицина, к сожалению, не все знает и не все может. Медицина еще не обрела характера точной науки. Она еще где-то между искусством, наукой и великолепным ремеслом.

Пока есть элементы искусства — медицина величественна. Скоро она станет на математические рельсы. Искусство врача тогда исчезнет.

Ну что ж, жаль!

Но так и надо. Врач превратится в медицинского инженера. Больным от этого, наверно, будет лучше. Человека начнет лечить машина.

Но мне лично жалко врачебного искусства.

Все это промелькнуло в голове, пока я слушал голос в трубке: «Сейчас наблюдаем. Ничего не помнит, что с ней произошло».

Я в это время вел со студентами разговор на тему о ранах. Тема сегодняшнего занятия.

Пришлось прервать занятия.

Больная крайне истощена, слаба. Подведение лекарства к самой опухоли в этом случае опасно. Хотя не раз так действовали. Но не только слабость и истощение больной остановили нас: больная — врач. Это мы называем «отягощенный анамнез». Мистика? Но у врачей всегда все протекает с осложнениями. Когда в больницу поступает врач, все настораживаются. Какая будет неприятность на этот раз?

То же думают и больные врачи.

Все думают — и осложнение налицо.

Очевидно, нервы.

Обсудили мы эту больную. Разложили пасьянс из симптомов болезни, общего состояния, биографии, профессии. И решили: пожалуй, лучше не связываться.

Что же, не лечить?

И решили: попробуем.

В операционную я пришел со студентами. Больных готовили к вливанию. Приготавливают операционный столик, шприцы, иголки.

Я к студентам: когда человечество было осчастливлено шприцем и иголкой? И кем?

Ход мысли своеобразен. Сначала думают кем. После этого им яснее и «когда»: им всегда ясно — Пирогов, Павлов. В медицине все сделано только ими. Так иных студентов иные преподаватели настраивали.

На этот раз Пирогов. Ведь он хирург. Шприц должен изобрести хирург. Значит, Пирогов. Приблизительно такой ход мысли.

Я люблю Пирогова. Пирогов один из интереснейших и крупнейших людей в истории русской культуры. По существу, создатель русской хирургии. Пирогов — Пушкин в хирургии. До него у нас в хирургии была пустота. Но из большой и сложной человеческой личности сделали только знамя. Студенты называют его и посмеиваются. Я бешусь от этих улыбок, но помню: они ни в чем не виноваты. И Пирогов ни в чем не виноват. Пирогова надо вернуть во всем великолепии его личности, во всем великолепии удач, прозрений и ошибок.

— Пирогов не нуждается в вашей снисходительности. Он велик без вас. Нечего ему приписывать то, чего он не делал. Вы оскорбляете этим и его, и всю русскую хирургию.

Все-таки, мне кажется, я достигаю цели. Ведь если показать и рассказать, что он действительно сделал, да притом рассказать и о его ошибках, так и величие его становится виднее. Это же личность большая. Человек большой. По-моему, сейчас для них Пирогов и выше и ближе.

После этой апологии Пирогову я приступил к делу.

Сначала та, которая постарше.

Все хорошо. Лекарство ввел. Никакой реакции.

А теперь больная-врач.

— Лягте, пожалуйста, на правый бок.

Попутно я объясняю студентам.

Это ошибка. Врач ведь. Не надо ничего при ней говорить.

— Сейчас будет небольшой укол. Это местная анестезия. — К студентам: — Вы уже проходили? Видите, сначала новокаин вводим в кожу. Получается желвак — как лимонная корка. Теперь глубже. Вот. Теперь обхожу. Здесь это должно быть. Так… так… Угу…

(Нету. Где же игла? Ну-ка вытащу. И снова. Опять уперся. Еще раз. Ага! Вот она!)

— Вот видите?

— Давайте тот шприц.

— Коллега, больно немного.

— Ничего, сейчас кончаем. Потерпите еще чуть-чуть. (Вишь как: коллега! Политес соблюдает. Значит, не так больно.)

Ничего. Не страшно. Ввели — и никакой реакции. А говорят, с врачами всегда морока… Мистики!

Давление оставалось все время на одном уровне. Только чуть больно дышать. Пульс хороший.

Я чуть отошел и стал объяснять студентам — что вводили, как вводили и куда. И почему мы этого сейчас не боимся. Чудеса техники, XX век и так далее.

У студентов перерыв.

И я закурил.

— С доктором что-то плохо!

— А, докторские штучки!

(Надо все-таки посмотреть. Черт их знает, докторов!)

Поворачиваюсь к дверям. (У них все может быть — медики.) Шаг. (Может быть, давление упало?) Шаг… Шаг… (Валя-то здесь? Да вот она.) Шаг. Дверь. (Боже!)

— Черт возьми!

Бледная. Даже серая. Даже с синевой. Глаза закатились куда-то вверх. Почти не видны. Отдельные судорожные подергивания. Как бывают после смерти. Так и называются — постмортальные (послесмертные).

(Мертва! Быстрее!!)

Два прыжка. Стол.

— Валя!!!

(Она уже все поняла.)

Пульса нет. На руке нет. На сонных артериях нет. Сердце — не слышно.

(Смерть. Надо начинать массаж сердца. Что тянуть!)

И грянула работа. Я давил на грудинную кость. Надо сдавливать сердце. Сдавливать между грудиной и позвоночником. Массаж. Сердце сжимается и разжимается. Кровь гонит по сосудам. Раз шестьдесят — семьдесят в минуту. Недавно в роддоме я открытый массаж делал. Вскрывал грудную клетку. А здесь сначала попробовать так. Две-три минуты.