Юлий Крелин - Письмо сыну

(Так сразу тяжело! Раз. Раз. Раз. Еще!)

— Скамеечку мне! Под ноги! Повыше! (Пьедестальчик.)

Валя уже здесь. С аппаратом. Трубку вводит в горло. Дыхание она берет на себя.

(Еще. Еще. Будет эффект? Что-то хрястнуло.)

— Ребро сломал! А, черт с ним! До него ли! Нет, не надо меня сменять.

Голова взорвалась. Болит. Это от внезапной тишины. За окном все время тарахтела машина. И вдруг перестала. Что за черт!

— Дышит! Дышит!

А вокруг студентов полно. Какие лица! И испуганные. И сочувствующие. И страдальческие. И просто любопытные. Их ругают: современная молодежь! Мы в их годы… и так далее… Они другие. Конечно. Они даже не такие, как мы были. Всего лишь 10 лет назад. Наши девочки на третьем курсе скромные — с косичками, губы некрашеные. Без колец на пальцах. А сейчас: губы крашеные, прически самые разные, глаза искривленные и изогнутые, в виде спирохет, на пальцах кольца и у многих еще и обручальные. И у ребят тоже.

И все же те же самые ребята. «В их годы мы…» Не могут же они быть такими, как мы во время войны или даже сразу после нее! А знают они, по-моему, больше, чем знали мы в их годы.

Когда они смотрят, мне легче.

И врачи собрались со всего отделения. И сестры.

— Пульс на сонных артериях!

А затем пульс на всех остальных. А затем и давление появилось. И поднялось до цифр нормальных.

Для верности я еще немного покачал.

— Что вы делаете? Глюкозу? Валяйте.

— Тебе-то самому не надо кардиаминчик?

— Издеваетесь.

Больная дышит. Сама, без нашей помощи. Глаза открыла.

— Как вы себя чувствуете?

— Грудь болит.

(Еще бы не болеть! Давил на совесть. Да и ребро сломал. Надо бы и покурить.)

Я отошел к окну. Выглянул. С пятого этажа все не так выглядит. Странная картина.

Машина бежала через весь двор. Наискось. На наклонное дерево. Впереди металлический скребец. Не знаю уж, как эта машина называется по-научному. Позади ковш навис. Добежала до дерева. Уткнулась в него скребцом. Как свинья, желуди копающая. Дерево покачнулось. Но стоит. Собрала все свои силы. И опять злобно уткнулась в дерево. Злобно. Мне сверху хорошо видно. Уткнулась. Дерево упало. Самодовольно отошла. Я даже видел, как торжествующе покачнулся ковш.

Затем, опять мелко подсеменив к дереву и сделав из ковша подобие крючка, стала поворачивать ствол в удобную Позицию. Затем опять скребком своим стала переворачивать и подталкивать дерево куда-то в сторону. Делала она это уже значительно спокойнее. Дерево-то уже мертво. Сдвигая ствол, попала своей передней частью в какую-то яму. Тогда сзади ковш выдвинулся. В своей средней части согнулся, как в суставе. Впереди вылезли какие-то лапы-упоры. Ковшом уперлась и отжалась. Как люди отжимаются во время зарядки. Повернулась и вышла из ямы.

Вот это машина!

Стало быть, это она, когда замолчала, оглушила меня тишиной. А сейчас опять шумит.

А больная свободно разговаривает.

Сутки мы ее наблюдали. Волновались. Не отходили от нее. Все время кто-нибудь сидел около.

И на утренние конференции я ходил с большим опасением, неспокойно. Все поглядывал на площадку.

Две недели болело ее ребро.

А я мучился и чувствовал себя неловко. Как объяснить, что ребро сломано?

Так до самой выписки и не знал, как объяснить.

Не говорить же, что она один раз уже умерла.

— Все. Хватит с меня. На кой мне все это нужно! На кой мне эта хирургия! Уйду в поликлинику. Буду ходить на работу к девяти, уходить в положенное время. Ночью спать спокойно. По вечерам ходить в гости, в театр. Сидеть дома с ребятами. До каких же еще пор мне мучиться! Вон сколько лет уже, а оперировать до сих пор еще так и не научился.

Ну все сделали. И оперировали вовремя. И операция прошла удачно, как мне казалось. Ну трудно было. Эх, если бы знать, что там точно не рак, а язва, я бы не делал такой большой операции! Какой-то ужас! Убрал бы меньше желудка, и теперь было бы все в порядке. А так мучайся, бегай по ночам в больницу. Хороший хирург сказал бы сразу, рак это или язва. Правда, в лаборатории тоже исследовали ткани под микроскопом и тоже не уверены в диагнозе.

И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще — сомнения интересны, а теперь…

Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным дням в больницу. Сделал операцию — и пошел домой, отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь…

Хватит!

Что же мне с ним делать? А сейчас уже ничего и не поможет, что будет, то будет.

Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. Чем больше узнаешь, тем оно дольше длится. Время измеряется событиями. Чем их больше, тем оно дольше. Настоящие события — это узнавание нового. Вот в молодости я узнавал постоянно что-то новое — время и длилось долго. А сейчас летит — все то же самое. Ничего нового.

А выводов все не делаю.

Как же я не мог додуматься, что там!

И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.

А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.

Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед; по потом снова стал стонать, стонать и ругать себя.

А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин — быть местом повыше.

Тут уж Борис Дмитриевич был совсем несправедлив к себе. Он уже ругал себя и за плохое и за хорошее.

Подобные самобичевания и истязания не редкость в его жизни. Как только какая-то неудача, даже еще не неудача, а лишь возможность ее — начинались его терзания.

Так и сегодня.

Сегодня он оперировал сорокалетнего мужчину. Больше пятнадцати лет тот мучился от своей язвы желудка.

— Сильно болит у вас?

— Когда обострения — просто жить не могу! И боли и рвота.

— Много лежали в больницах?

— Почти каждый год. После больницы становилось легче. А каждую осень все начиналось сначала.

— Операцию не предлагали вам?

— Конечно, предлагали! Да я боялся.

— Оперироваться надо. Очень уж место язвы у вас плохое.

— Боюсь я. Боюсь очень, доктор. А вдруг умру? А у меня дети еще маленькие…

— Я понимаю. Всякий нормальный человек боится операции. Думаете, я бы не боялся, доведись мне? Тоже, конечно.