Елена Азарова - Завернувшись в теплый плед. Лето

Я зашториваю окна, включаю ночник и сам украдкой вытираю глаза.

— Я приду завтра, хорошо?

— Ноэль, ты не мог бы выключить свет? Я больше не боюсь темноты.

Я громко барабаню в калитку, и гулкое эхо разлетается по мирно просыпающейся улице. Но ты ждешь меня еще со вчерашнего вечера. Ты уже готов к моему приезду.

Калитка тотчас открывается, и ты впускаешь меня внутрь. Деловито оборачиваясь, бросаешь через плечо, чтобы я не забыла ее закрыть. Участок перед домом — сплошное соцветье, смесь из яркой зелени и слепящего солнечного света. И посреди этого летнего пожара стоишь ты, с маленькой желтой леечкой.

Из-под панамки выбиваются отросшие золотые, блестящие, выгорающие под солнечным натиском пряди. На носу и щеках размазанные кляксы оранжевых веснушек.

Ты ставишь лейку на траву, берешь секатор и начинаешь безжалостно бороться с засохшими ветками шиповника. Куст буквально трясется и ходит ходуном от страха, и, пытаясь отвадить тебя и твою неприступную решительность, глупая роза вместо того, чтобы выпустить все свои шипы, щедро осыпает тебя лимонными лепестками.

Вместе пропалываем клубнику и набираем маленький букетик ромашек, чтобы поставить их в чашку к утреннему завтраку, состоящему из поджаристых сырников и щедро сдобренного молоком кофе.

После завтрака разваливаемся прямо на полу веранды и обсуждаем, как быстро елочка превратилась в огромную ель, и что качели теперь заросли бурьяном и надо бы перенести их к яблоне за домом, и еще хорошо бы было повесить там гамак.

Жмурясь от переполняющей воздух яркости, бредем к теплице, чтобы нарвать разных трав в салат, а по пути срываем смородиновых листов и мяты к чаю.

В теплице — буйство. Кинза и укроп разрослись и отвоевали выделенную цветам территорию. На огуречных стрелках виднеются маленькие, желто-зеленые завязи. Ты радостно показываешь хорошо взошедший лук, который мы сажали две недели назад, и хмуришься на не желающий приниматься за дело молодой горошек. Мы набираем две огромные лейки и тщательно заливаем жадные до жизни растения, и ты тихонько бормочешь:

— Молодец, земля, что так постаралась и все для нас вырастила. Спасибо!

Солнце мерно клонится к горизонту, выкрашивая все вокруг охрой. Водопады света дробятся витражными окнами на разноцветные осколки, как будто мимо пролетал дракон и обронил свои несметные сокровища: радужные блестяшки драгоценных камней.

Только дома я понимаю, как приятно гудит спина. Лежу на прохладном полу и смотрю, как солнечные лучи опускаются все ниже, а потом и вовсе пропадают со стены, печально моргнув в последний раз.

С кухни начинает сочиться аромат привезенных ромашек, и внутри вновь вспыхивает полуденный жар и его ослепительность.

Ложась спать, думаю, что каждый из нас как засвеченная фотопленка. Однажды детали сотрутся из памяти, и останутся только смутные ощущения душевного единения, останутся только знакомые запахи, останутся солнечные блики на чьих-то сияющих, торчащих из-под панамки волосах. В нас останутся только размытые следы испытанного когда-то счастья.

— Простите, но уже почти ночь…

— У меня всегда ночь.

— Может быть, стоило бы для начала снять очки? Хотя бы в помещении.

— Зачем мне предъявлять миру свою слепоту?

— Черт. Простите.

— В качестве извинений с удовольствием приму еще один коктейль.

— Никогда раньше не смешивал коктейли для таких. Ну, как вы.

— И как ощущения?

— Честно говоря, чувствую облегчение. Можно наконец-то не выделываться.

— Выделываться?

— Ну, знаете, подбрасывать шейкеры, драматично поджигать содержимое стакана.

— Глаза б мои не смотрели!

— Да нет, я… Простите…

— Великодушно прощаю. Я последний посетитель?

— Да.

— Сделайте и себе коктейль. Давайте выпьем. Вместе?

— Вам раньше говорили, что вам очень идут очки?

— Перестаньте. Я же не барышня, чтобы переживать из-за того, как выгляжу.

— Что такого в том, чтобы переживать?

— Я человек консервативных взглядов. «Безнадежно отсталый», как сказала бы молодежь.

— Молодежь так уже лет десять не говорит.

— Вот видите.

— А давно вы? Ну, ослепли?

— Пожалуй, что давно.

— Вы знаете, что в нашем баре панорамные окна?

— Все шутите?

— Простите. Снова.

— И что же там? В этих окнах?

— Белые ночи. Люблю это время. Кажется, будто город вообще не спит.

— Что ж, пожалуй, действительно необычно.

— Я могу спросить?

— Спросите.

— Вы работаете?

— Да.

— Ого. Мощно.

— Отчего же? Вы не работаете разве?

— Но я-то не такой. Ну. Как вы.

— Думаете, вам легче?

— Думаю, что вам тяжелее. А кем вы работаете?

— Я пианист.

— Сыграете?

— No one seems to love or understand me…

— Какая-то знакомая мелодия.

— Это «Bye, bye blackbird».

— Инди-поп?

— Какой, прости господи, поп. Это джаз!

— Не самый популярный, кажется, жанр. И где вы играете?

— В основном, в Европе.

— Намучались, наверное, с карантином.

— Да уж, постковидный мир на мир светлого будущего явно не похож.

— А вы как думаете: это все-таки лабораторная история или просто так сложилось?

— Вот уж не думал, что молодежь верит телевизору.

— Вы еще скажите, что мирового правительства не существует и что масоны ни в чем не виноваты!

— Нельзя шутить таким серьезным тоном.

— «Можно все»! Между прочим, наш бар так и называется.

— Какое опасное название, не находите?

— Отчего же?

— Разве потворство человеческим желаниям без ограничений — надежная философия?

— Это же просто название места, куда приходят с удовольствием провести время, а не индульгенция от всех грехов.

— Это вы так думаете.

— Ну знаете ли. Если каждый раз пытаться докопаться до самой сути, то можно заболеть хроническим драматизмом.

— «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»

— Бродский?

— Пастернак.

— Удивили. Здесь все только и говорят, что о Бродском.

— Если вас это успокоит, я был на его могиле.

— И как там?

— В основном, безлюдно.

— Он, кажется, в Италии похоронен?

— В Венеции, если точнее.

— Всегда хотел там побывать.

— Представляете, в Венеции до того большие чайки, что однажды наблюдал, как чайка чуть не унесла расфырчавшегося на нее мопса в море.

— Ее можно понять! А какая она, Венеция? Если одним словом?

— Одним словом?.. Тогда, точеная.

— Да вы батенька — поэт!

— Как вы меня легко к поэтам причислили.

— «А кто причислил меня к роду человеческому?»

— Ага, Бродского знаете все-таки.

— Где еще бывали?

— В Испании был, во Франции. В Польше, Германии, Чехии, Турции. Словом, много где бывал.

— В Турции, надеюсь, не на солнце у бассейна нежились?