Карл Кнаусгорд - Детство

Когда я, дочитав последнюю страницу, гасил свет, было уже почти двенадцать часов и на глазах у меня стояли слезы.

Тень — это был он сам!

В ту осень и зиму я минимум два раза в неделю оставался дома один. Папа заседал на собраниях, Ингве уходил на репетиции школьного духового оркестра или на футбольные или волейбольные, если не в гости к кому-нибудь из товарищей. Я любил находиться дома один. Так прекрасно — никто от меня ничего не требует, никто не командует, но в то же время это имело и свою неприятную сторону: на улице с каждым днем темнело все раньше, а отражение комнат за окном, по которым расхаживало мое отражение, казалось страшным и как-то связанным со смертью и мертвецами.

Я знал, что это не так, но что толку знать!

Особенно жутко бывало, когда я, зачитавшись, вдруг отрывал взгляд от книги, все еще пребывая в некой отрешенности. Тогда меня охватывало чувство полного, безграничного одиночества, изолированности от всего живого среди тьмы, со всех сторон обступившей дом.

Можно было, конечно, набрать воды и принять ванну, до прихода папы на это вполне хватило бы времени, но он не одобрял, чтобы я купался, когда мне вздумается; по его мнению, раз в неделю было совершенно достаточно, и он внимательно за этим следил, как и вообще за всеми моими действиями. Если же я все-таки позволял себе такую вольность, набирал воду и садился в ванну, включал плеер и наслаждался ощущением теплой воды, ласкающей тело, то вдруг видел себя со стороны с разинутым ртом и голым черепом вместо живой головы. Стоило мне запеть, как мой голос отдавался в ушах, будто чужой; если погружался в воду с головой, меня охватывал жуткий страх: ведь я ничего не вижу! Тут-то кто-нибудь, глядишь, и подкрался! Есть здесь кто-то? Две, три, четыре секунды, что я пробыл под водой, представляли собой провал во времени, и в эту дыру кто-нибудь мог незаметно проникнуть ко мне. Если не в ванную — в ванной никого не было, — то еще куда-нибудь в доме.

Лучшее, что я мог сделать в таких случаях, — это выключить свет на кухне или в своей комнате и посмотреть в окно; за окном, в котором больше не маячило отражение, делались видны дома, где живут люди, иногда на улице я видел соседских детей. Ничто не успокаивало так, как это.

В один из таких вечеров я, стоя коленками на табуретке, смотрел из кухни в темноту за окном, там падал снег и мела вьюга. Ветер с воем носился над землей, гремели водостоки, гудели трубы. На улице стояла кромешная тьма, в свете желтых фонарей — ни души, только снег и метель.

Вдруг послышался шум въезжающего на гору автомобиля. Сворачивает на круговую дорогу, подъезжает к нашему дому. Неужели к нам?

Так и есть. Въехал на подъездную дорожку, остановился.

Кто это может быть?

Я выскочил из кухни, сбежал вниз по лестнице в прихожую.

И замер на месте.

Какие к нам могут быть гости?

Кто бы это мог быть?

Мне стало страшно.

Я подошел к двери и прижался носом к волнистому непрозрачному стеклу. Я же не обязан его впускать, могу просто посмотреть, какие там люди — знакомые или нет.

Дверца автомобиля открылась, и из нее вывалилось какое-то существо.

Оно передвигалось на четвереньках !

Нет! Только не это!

Оно подходило вразвалку, точно медведь. Остановилось перед звонком, потянулось на цыпочках!

Я отшатнулся.

Что это за зверь?

«Динь-дон» — прозвонил звонок.

Существо снова опустилось на четыре лапы.

Дикий снежный человек? Бигфут?

Но чтобы здесь! В Тюбаккене!

Существо снова поднялось на две ноги, позвонило, опять опустилось на четвереньки.

Сердце у меня колотилось как молот.

Но тут я понял.

Ну разумеется!

Это был увечный господин из муниципального совета.

Конечно, это он!

Не мог же дикий снежный человек приехать на машине!

Я открыл дверь в последний миг, когда существо начало отползать. Оно обернулось.

Он был тот самый, о ком я подумал.

— Здравствуй, — сказал он. — Отец дома?

Я помотал головой.

— Нет, — сказал я, — он на заседании.

Посетитель с бородой и в очках, всегда с пузырьками слюны в углах рта, разъезжавший в инвалидной машине, в которой часто с ним сидел какой-нибудь подросток, вздохнул:

— Передай отцу, что я к нему заезжал.

— Хорошо, — сказал я.

Помогая себе руками, он проковылял к машине, открыл дверцу и взобрался на сиденье. Я глядел на него большими глазами. Едва он сел, всю его медлительность и неуклюжесть как рукой сняло, он энергично завел мотор, подал назад вверх по склону и покатил вниз, и машина быстро скрылась из вида.

Я запер дверь и поднялся к себе в комнату. Едва только я лег, как внизу открылась дверь. По звукам я понял, что пришел Ингве.

— Ты здесь? — крикнул он еще с лестницы.

Я поднялся и вышел на площадку.

— До чего же есть хочется! — сказал он. — Может, поужинаем прямо сейчас?

— Так ведь еще только самое начало девятого, — сказал я.

— Чем раньше, тем лучше, — сказал он. — А я заварю нам чай. Я голоден как волк.

— Позови тогда, как будет готов чай, — крикнул я в ответ.

Через четверть часа мы уже сидели за столом с бутербродами, перед каждым стояла большая кружка чая.

— Сюда машина не заезжала? — спросил Ингве.

Я кивнул:

— Дядька-калека из муниципального совета.

— Зачем он приезжал?

— Откуда мне-то знать.

Ингве взглянул на меня.

— А тебя сегодня вспоминал в разговоре один человек, — сказал он.

Я похолодел.

— Да ну? — спросил я.

— Ага. Это была Эллен.

— И что же она сказала?

— Она сказала, что у тебя странная походка.

— Неправда.

— А вот и да. И ведь так оно и есть, верно? Ты как-то странно ходишь, неужели сам не замечал?

— Неправда. Это не так! — выкрикнул я.

— Правда-правда, — сказал Ингве. — Наш карапузик даже ходить как следует не умеет.

Он встал и начал ходить по кухне, как будто падая вперед при каждом шаге. Я смотрел на него, и на глазах у меня накипали слезы.

— У меня самая обыкновенная походка, — сказал я.

— Это Эллен сказала, не я же, — бросил он, садясь на место. — Если хочешь знать, о тебе и не такое говорят. Ты вообще со странностями.

— ЭТО НЕПРАВДА! — закричал я и со всего размаху кинул в него бутерброд. Он уклонился, бутерброд вместо его лица шлепнулся на плиту.

— Надо же! Никак наш малыш рассердился! — сказал Ингве.

Я вскочил с кружкой в руке. Увидев это, Ингве тоже поднялся. Я плеснул в него горячим чаем. Чай попал ему на живот.

— Ну какой же ты, Карл Уве, милашечка, когда сердишься! — сказал Ингве. — Пупсик ты наш толстенький! Хочешь, поучу тебя ходить? Я ведь могу, не сомневайся!

Глаза у меня наполнились слезами. Но не они меня ослепляли, а всколыхнувшаяся злость, вся голова у меня была точно в красном тумане.