Карл Кнаусгорд - Детство

О, «Masoko Tanga»!

Закончив, я распахнул гардероб у себя в комнате и постоял, выбирая, что бы мне надеть. До сна оставалось еще несколько часов.

Пускай это будет голубая рубашка с белыми пуговицами и темно-синие джинсы.

— А когда мы поедем покупать одежду к Семнадцатому мая? — спросил я маму, войдя к ней в гостиную.

— Еще даже март не кончился, — сказала она. — Успеется, времени предостаточно.

— Но сейчас, наверное, было бы дешевле? — спросил я.

— Посмотрим, — сказала она. — Сейчас, когда папа учится, у нас негусто с деньгами.

— Но немножко-то, наверное, найдется?

Она улыбнулась:

— Само собой, будет тебе обновка к Семнадцатому мая.

— И ботинки.

— И ботинки.

Для нас 17 Мая оставалось главным праздником летнего периода, таким же важным, как зимой Рождество. В школе мы пели: «Мы вместе — целая страна», «Красный, синий, белый — Норвегии цвета». И «Да, мы любим эту землю» [31] Начальная строка национального гимна Норвегии. . Слушали на уроке рассказ про Хенрика Вергеланна и про то, что произошло в Эйдсволле в 1814 году. Во всех домах извлекались на свет ленты, и флаги, и все имеющиеся флейты, свистульки и дудочки. Когда наступал этот день, на всех флагштоках поднимались флаги, и с раннего утра все семьи выходили на улицу в бюнадах [32] Бюнад — норвежский национальный костюм, специфический для каждого небольшого района. Норвежцы надевают его по торжественным дням: 17 Мая, на свадьбы, крестины и т. д. , иногда, если было холодно или шел дождь, сверху надевали пальто, дети выбегали с флажками, многие несли инструменты в футлярах, так как среди наших соседей было немало таких, кто играл в духовом оркестре, — эти вместо бюнада шли в форме, а в бюнад переодевались потом. Форма духового оркестра трумёйской школы состояла из горчичного цвета куртки, черных брюк с белыми лампасами и черной фуражки, похожей на головной убор иностранного легиона. Вся грудь у них была увешана медалями, завоеванными на бесчисленных конкурсах, в которых они принимали участие. Из всех дворов на дорогу выезжали машины, направляясь в город, и парковались подальше от центра: к нему отовсюду устремлялось столько народу, что еще задолго до начала шествия все улицы уже были забиты людьми. А шествие — это были мы. Мы выстраивались на Тюхолмене под флагом начальной школы Саннеса и с гордостью шагали под ним бесконечно длинной колонной, которая состояла не только из арендальских школьников, но и учащихся всех окрестных поселков. Нам предстояло пройти так двумя рядами по всем улицам города мимо целого моря людей, за которым приходилось внимательно следить, чтобы углядеть там своих родителей и помахать им рукой, когда они будут тебя снимать, а это могло произойти в самый неожиданный момент.

То 17 Мая стало для меня совсем не таким, как все прежние. Когда мы встали, на улице шел дождь, и меня это расстроило, потому что придется надевать сверху непромокаемый костюм, а у меня были новые голубые джинсы «Левайс», белоснежные теннисные ботинки «Треторн» и коротенькая серовато-белая куртка. Особенно мне нравились джинсы. Со стороны верхних домов то и дело раздавались протяжные, жалобные звуки дуделок, которыми забавлялась малышня. Хлопали дверцы автомобилей, люди громко переговаривались в садах; царила атмосфера напряженного ожидания. Когда мы подошли к месту сбора на Тюхолмене, с неба не переставая, равномерно и упорно, лил дождь, там мы узнали, что в шествии будем идти бок о бок с классом из Ролигхедена. С некоторыми из них я играл в футбол, но большинство лиц были мне незнакомы.

Одна девочка обернулась и посмотрела на меня.

У нее были белокурые, волнистые волосы, большие голубые глаза, и она мне улыбнулась.

Я не стал улыбаться в ответ, но она все равно не отвела взгляд, а затем опять отвернулась.

Шествие тронулось с места. Где-то далеко впереди заиграл духовой оркестр. Один из учителей затянул песню, мы подхватили. Прошагав минут двадцать, ребята, особенно мальчики, начали терять терпение, стали хохотать и шалить, кто-то первым задрал флажком юбку какой-то девочке, другие последовали его примеру, передо мной оказалась та светловолосая, к счастью, я был не один, рядом шел Даг Магне, так что я был не просто я, а часть большого целого. Я поддел флажком подол ее юбки и приподнял, она обернулась, одной рукой опустила юбку и крикнула: «Перестань!» Но глаза ее, смотревшие на меня, улыбались.

Я проделал то же самое с другими девочками, чтобы никто ничего не подумал, и снова стал приставать к ней.

— Так нельзя! Перестань! — сказала она на этот раз, отскакивая от меня. — Ты прямо как маленький!

Может быть, она правда сердится?

Прошло несколько секунд. Она снова обернулась с улыбкой. Улыбнулась мельком. Но этого было достаточно — она не сердится и не думает, что я веду себя как маленький.

Она ведь как будто говорит на эстланнском диалекте?

Так она не здешняя? Приехала к кому-то погостить?

В таком случае я больше никогда ее не увижу.

Какая ерунда! Приехавшие в гости не участвуют в школьном шествии!

Тут вдруг я вспомнил про флажок в руке и поднял его вверх. В прошлом году папа сердился на меня за то, что флаг болтался у меня где-то внизу, когда я проходил мимо него.

Даг Магне заулыбался во весь рот. Сверкнула вспышка. Его родители стояли в самом первом ряду. Их трудно было узнать, выходной наряд делал их непохожими на себя.

Я снова взглянул на девочку. Она была невысокого роста, одета в розовую куртку, голубенькую юбку и тонкие белые колготки. Волосы у нее были волнистые, носик маленький, большой рот, а на подбородке — ямочка.

У меня заныло в животе.

Когда она оборачивалась, чтобы опустить юбку, я заметил, что у нее большая грудь, потому что куртка была расстегнута, а под ней виднелся тонкий белый свитер.

Боже милостивый! Сделай так, чтобы мы с ней были вместе!

— Ау, Карл Уве! — послышался вдруг откуда-то мамин голос.

Я стал оглядываться по сторонам. Ага, вон она на другой стороне, стоит перед отелем «Феникс». Мама махала мне, в другой руке держа наготове фотоаппарат. Рядом кивал папа.

Когда мы шли назад к центру, девочка впереди обернулась и снова посмотрела на меня. Тут шествие распалось, все стали расходиться, и она исчезла в толпе.

Я не знал даже, как ее зовут.

После школьного шествия все поехали обратно в поселок, переоделись и сели закусывать, кто-то, наверное, успел посмотреть по телевизору, как проходили шествия в других местах Норвегии, затем, переодевшись попроще, все снова погрузились в машины и отправились в Хове, где ожидались главные торжества. Тут стояли ларьки, где продавались сосиски, мороженое и лимонад; киоски, где можно было купить лотерейный билет и сыграть в томболу; здесь устраивались игры и шуточные соревнования; всюду сновала малышня, спешившая потратить свои десятикроновые бумажки, они то лезли за сосиской, то бегали наперегонки в мешках, все перемазанные мороженым и кетчупом, с бутылками колы, из которых торчала соломинка. Мы еще не совсем выросли из этих радостей, но участвовали в них уже без того пыла, что в прошлом году. Что до меня, то я все время высматривал девочку из шествия. Стоило где-то показаться розовой курточке или голубой юбочке, сердце мое замирало, но каждый раз это оказывалась не она, ее там не было. Хотя я уже знал, в каком классе она учится, и знал по футболу двоих ребят, которые тогда шли рядом с ней, я не мог их спросить. Если бы я это сделал, они бы сразу догадались о моих чувствах и уж наверняка бы постарались разболтать об этом всем кому не лень. Но рано или поздно я ее опять встречу, в этом я был уверен, — наш остров был не так уж велик.