Мария Метлицкая - Мандариновый лес

Ответа от Людмилы не было. Первые дни Женя проверяла почту по тридцать раз на дню, потом перестала. В конце концов, это чужая жизнь, и у человека всегда должен быть выбор.

Был Новый год, и все, как они и планировали – и дача с украшенными елками, и пироги, и салаты, и румяная загорелая утка. И шампанское, и крики «ура». И надежды, конечно, надежды…

Дочка присылала восторженные эсэмэс и фотографии из красавицы Праги, муж отсыпался и ходил на лыжах, а Женя принялась за неоконченную книгу. Как было всегда, работа спасала и отвлекала, уносила в другой мир.

Конечно, со временем она все реже и реже вспоминала эту странную, диковатую и сложную историю с Людмилой из Академгородка, их недолгую дружбу, их переписку и все остальное. Нет, не все остальное – про зимнюю Ялту она старалась не думать.

Но иногда, совсем редко, раз в полгода, не больше, в голове возникали картины – как известно, фантазия у писателя богатая, пышная. Она представляла зимнее море, стальное, опасное, совсем не манящее, или, напротив, манящее? Туда, в пучину, чтобы сразу и навсегда? Ей начинало казаться, что она слышит его злой, приглушенный, пугающий рык.

Температура воды в декабре около десяти. Для привычных и закаленных не так и страшно. Для моржей тем более – кажется, в прорубях вода бывает и ниже. Но Людмила не была ни закаленной, ни уж тем более моржихой.

Женя закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя видение, но оно было так четко и ярко, как картинка в телевизоре последних моделей.

Да, темный, мокрый тяжелый песок, грязно-серое море и низкое свинцовое небо, слившееся на горизонте с водой. Вдали чуть заметная узкая полоска волнореза, и высокая, тонущая в волнах башня маяка, еле просматриваемого в плотном беспросветном тумане, и маленькая фигурка женщины, с отчаянием вглядывающейся вдаль. Женщина немолода, худощава, и ей явно холодно. На ней легкая, не по сезону, куртяшка с капюшоном, накинутым на голову. Но ветер, порывистый, жесткий, колючий, без конца его срывает. Еще на ней спортивные брюки и кроссовки – все, как для обычной прогулки. Замерзшие руки она прячет в карманы. На очки – а женщина в очках – без конца попадают капли воды, их относит ветер. Женщина щурится, то и дело снимает очки и пытается стереть набежавшую воду. Попеременно она смотрит на небо и море и замечает, что они почти одинаковы и по цвету, и по настроению, они слились воедино, и это почему-то удивляет ее. «Выходит, одновременно, – печально усмехается она, – одновременно, как интересно! Ты попадаешь в пучину морскую и на небеса». И ей становится смешно, но лишь на минуту, а потом она начинает плакать. По ее щекам текут слезы, и их так много. Кажется, она никогда так не плакала, даже в те самые ужасные и страшные дни. Или она все забыла? А разбушевавшийся, словно разбуженный, потревоженный и рассерженный ветер усиливается и бросает ей в лицо кучу брызг. Слезы перемешаны с соленой водой. Не различить – все солоно, и все горько. Ах, как же все горько! Вся ее жизнь с привкусом горечи.

Спустя пару месяцев после последнего Жениного письма ей пришла бандероль – обычная довольно потрепанная общая тетрадь в коричневой дерматиновой обложке. Это был дневник Людмилы. Так Женя и узнала подробности ее жизни. Прочитав дневник, Женя долго раздумывала, что с ним делать. И все-таки выкинуть не решилась. Убрала в дальний угол стола, предварительно завернув его в плотный, темный целлофановый пакет.

Итак, ей очень холодно, и в голове тоже все как-то нескладно – там то и дело вспыхивают странные, почти забытые картинки из далекого, почти нереального детства, где она, рыжеватая и сероглазая девочка, и ее мать, тоже рыжая и сероглазая, тоже в очках.

Мать крепко держит ее за руку, но удержать не может – она вырывается и бежит по огромному, бескрайнему лугу, на котором цветут синие васильки и бледно-розовые горицветы, желтая горчица и сиренево-розовый кипрей, и так сладко пахнет, что девочка зажмуривает глаза. Пахнет летом и солнцем, прожаренной землей, буйно цветущими травами, пылью от дороги, подковой огибающей поле, горячей от солнца смолой.

Вдоль дороги стоит молодой, неокрепший сосновый лесок. Громко, весело и нагло поют птицы, и девочка неожиданно для себя раскидывает руки и падает на спину. Земля горячая, и там, внизу, пахнет еще ярче и слаще.

Девочка замирает. Тишина. Даже птицы примолкли – вот чудеса! Сквозь тонкие веки пробивается яркое, спелое солнце, и она еще сильнее зажмуривает глаза. Но битва неравная, и она отворачивается.

Сквозь приоткрытые ресницы она видит зеленого кузнечика, замершего в смешной и нелепой позе, и крошечную божью коровку, ползущую по ее плечу, и ей становится щекотно и очень смешно.

Над ее головой, над легкими, золотистыми волосами кружит бабочка, обычная капустница, даже обидно. Девочке нравятся шоколадницы и крапивницы или красавица адмирал, оранжево-черная, с белыми пятнами. Ну и ладно, пусть будет обычная рядовая капустница!

Девочка разочарованно вздыхает и наконец слышит встревоженный голос матери:

– Мила, Мила! Ну где ты, господи?

Она вздрагивает и неохотно поднимается с земли.

Мать видит ее золотистую голову и машет рукой.

Девочка виновато опускает глаза, а мать, не переставая причитать, отряхивает ее платье и волосы. Она берет дочку за руку и крепко сжимает ее.

– Попробуй только! – грозится она. – Уедешь обратно, в свой Ленинград, к своему папаше!

Уехать в Ленинград, где она родилась, Мила очень хочет. Как ей не хотелось с ним расставаться! А вот к отцу, нет, к отцу ни за что! Она его не простила. А прощения он просил, даже плакал, вставал на колени:

– Милочка, деточка, дочка!

Руки целовал, это было ужасно. Но нет. Никогда. Никогда она не простит ему ни себя, ни маму. И тетю Веру эту дурацкую она не простит, их соседку, к которой папа «бегал, бегал, да и ушел». Вот тогда они с мамой и сорвались. Собрали нехитрые пожитки, поехали в Сибирь, на мамину родину, к деду Василию, маминому отцу, в Гусиный Брод. Смешное название, правда?

– Мам, – спрашивала девочка, – там что, одни гуси?

Ей почему-то было смешно.

– Гуси, – ворчала мама. – Ага, одни гуси! Ох, Милка! Ну и дурочка ты у меня!

Дед Василий оказался крепким и высоким мужиком с руками-лопатами, окладистой белой пышной бородой и густой, белоснежной шевелюрой.

Встретил их с прищуром и громким вздохом:

– Ну что, Галина? Нагулялася?

Хмыкнув, мать пожала плечом и отвела глаза.

Бабка Дарья, жена деда и мать Галины, умерла давно, по словам деда, сто лет назад, когда Галька была еще школьницей. Сгорела от сердца. Через два года дед Василий женился, и, надо сказать, даже деревенские его не осудили – мужиком он был крепким, работящим, хозяйственным и неглупым. В жены взял бабу вдовую, молодую и бездетную.