Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

Мы все уйдем под воду? Вот такой боевой дух у эскадры?

И кто на кого напал? Офицеры ли решили поставить матросов во фрунт за косой взгляд или дошло уже до нападений обратного свойства?

– Так все же, Илья, а куда это мы направляемся?

– Алексей, ну посуди сам. Вот с «Нахимова» мои друзья пошли к горному озеру, долго кидали туда камни и палки, чтобы вылезли крокодилы. Одного застрелили… а у тебя есть револьвер?

– Прости, но зачем он мне нужен.

– Если потребуется, возьми мой – хороший такой браунинг, небольшой. И еще один есть, тяжелый. Так вот. Застрелили полутораметрового зверюгу, притащили на крейсер, начали набивать чучело, рыбой воняет, тьфу. Ну вот зачем нам с тобой крокодил, даже дохлый? А тут – женщина. Это вкусно. А потом, ну ты же не моряк, пока не поймешь, что это такое – еле добежать в порту до вот такой вот, со своим ремингтоном наперевес.

Я остановился среди мелкой пыли какой-то боковой улицы:

– Но я никогда не имел черную…

– Какую там черную, сюда понаехали англичанки, голландки, прочие шпионки, только вот японок пока не наблюдается. Но будут, шпионить-то надо. Потренируешься во французском… Да, решено, пойдем к француженке. Ну, давай так: для первого раза угощаю. Чего не сделаешь ради русской словесности.

Я вздохнул. Конечно, в нашем разговоре была масса полутонов и подводных течений. Илье было неудобно уводить у меня зрелую подругу, притом что я безупречно веду себя с его невестой. И теперь он как бы компенсирует мне урон. Заодно он понимает, что никакого «морского довольствия» мне никто не выдаст, и возможно, что я заметно беднее его.

Я перевел взгляд на собственную руку: в ней все еще был зажат, в упаковке, спецпредмет имени доктора Чарльза Кондома.

Тут я начал дико смеяться.

– Не смешно, а только весело, – поправил меня Илья, вытирая платком лицо и голову сразу.

Я показал ему его дар, зажатый между пальцев, и еле выговорил:

– Пошли бы разговоры… изголодавшийся очеркист напал на группу матросов… с презервативом в руке.

– Да вы попросту красивы, месье.

– Вы мне невероятно льстите, сударыня.

– И вы вежливы, и у вас такой академический французский, я смущаюсь.

Конечно, он у меня академический, если я никогда не был во Франции (хотя обязательно буду), и вообще-то я еле понимаю эту не очень юную француженку; откуда она, из какой провинции – Нормандия, что ли? Или с юга?

Перепелкин давно куда-то сгинул, помахав мне рукой. Мы с ней вдвоем в какой-то самодельной хижине, явно возведенной за один вчерашний день на сваях. Она, по случаю тропической жары, сидит на краешке кровати (бамбуковая рама, серые простыни) в какой-то имитации корсажа и коротких панталон с кружевами. И это хорошо, но…

– Так вы еще и застенчивы, месье. Ну, уж вот это совсем не проблема, это мне знакомо. Да я сама ужасно застенчива, вы меня – ах, смущаете. Для начала: вы ведь бывали у таких испорченных девушек, как я?

– Никогда, – честно признался я. – Зачем, если у меня всегда… поэтессы, курсистки…

– Почти что девственник! Какая прелесть! Сейчас, сейчас мы все сделаем, нельзя же после такого долгого плавания…

У нее один карий глаз чуть косит, лицо умное – но вот эта ее французская буква «р»… Буква «р»…

– А если есть проблема, то мне можно сказать все! Вообще все! Ну например: вы кого-то любите, месье?

Я потерянно молчал.

– Так и отлично! Вот смотрите: я – это она. И вы делаете со мной… с ней… то, о чем с ней самой и мечтать было бы страшно. Что у-год-но!

Тут я вздохнул, сел рядом на кровать… подумал, что вижу эту даму в первый и последний раз… и сказал:

– Вы не поверите, мадемуазель. Дома я увозил женщин в номера, только познакомившись. Да это они меня увозили, собственно. А еще там, у нас, в моде оргии, на которых проигравшая подпускает к себе всех – и я не смущался ничуть, все было хорошо. Притом что и дверь не закрывали. Никто не стеснялся. А тут – что мне делать, если вот сейчас я смотрю на вас… а вы красивы… но думаю только о ней. И больше мне ничего не нужно. Как быть?

– Как быть. А она далеко?

– Совсем близко. Но она невеста друга.

Француженка кивнула сама себе. Встала, почему-то бросила взгляд в окно. И сказала уже другим, более человеческим, что ли, голосом:

– А как быть – я сейчас скажу. Вы платите мне половину, за мое время и умный совет. Пять франков. Немного.

Я не думая отсчитал пять франков.

– Теперь – мой совет, как быть. Любить ее, пока любите. Не ходить к другим женщинам, не поможет. Я экономлю ваши деньги или душу. Думать о ней и дальше. Потом будете вспоминать это время как самое счастливое в жизни. И еще – молитесь, чтобы это не кончалось как можно дольше. А теперь – идите. Идите, месье, идите!

Она снова бросила взгляд в окно. И я ушел.

Про интерес дамы к происходящему за окном я вспомнил немедленно, оказавшись в середине длинной аллеи, ведущей от ее хижины к центральной площади Хельвиля. Аллея – это узкая щель между двумя плетеными заборами, на которые не вскарабкаешься, да и неизвестно, что за ними.

А в том конце аллеи, откуда я в нее только что вошел, замелькали три темных силуэта. Темных не потому, что была ночь, – на самом деле миновало лишь время обеда, солнце убивало все живое с высоты – а потому, что лица их были очевидно черными, вот только не было времени разбираться, индийцы это или кто-то еще. Потому что в руке у одного было что-то вроде меча – точнее, широкого и длинного ножа. Как я потом выяснил – для рубки сахарного тростника.

Ну, тут не гальюн на крейсере, и тут никто рассматривать мои родинки явно не станет.

И я побежал.

Перепелкин, конечно, сильнее меня, да и выше на голову. Но гребной клуб на побережье Финского залива – хорошая штука. Не знаю, в чем разница между атлетом и не атлетом, но весла развивают плечи, а еще на гоночных лодках есть такие катающиеся скамеечки, благодаря которым гребец постоянно работает ногами.

И я бежал среди мягкой горячей пыли, а трое черных нагоняли. Впереди была площадь, множество слоняющихся фигур в белом – спасение.

Что-то прохладно скользнуло по бедру, топот сзади был совсем близко. Штаны на этом бедре начали промокать, что мешало.

Я сделал дикий прыжок влево, использовал плетеный забор как подушку, от которой можно было оттолкнуться и прыгнуть в обратном направлении. Снова холодный ожог, уже где-то на лопатке. Там что-то начало колоть, мелко и несущественно.

И я буквально вывалился на плиты террасы «Кафе де Пари».

– Ну, браток, ты хорошо бегаешь, – сказал кто-то сверху. По-русски, естественно – тут, кроме русских, никого и не было.

– Салфеткой затягивай, – проговорил другой голос. – Двое за ноги, двое за руки. И к шлюпке. Это ж с какого корабля он такой – а, там разберутся.