Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

«Подходят к газетчику на Невском и спрашивают: “Фонарь” есть?” – “Вот он! Давно вас дожидается!” – ответил газетчик, указывая на фонарный столб».

И тот же «Фонарь», рисунок: «Ну, тащися, сивка, прочь неудержимо! Увози остатки старого режима!» Но по рисунку-то очень понятно, что остатки режима для сивки неподъемны.

И еще, оттуда же: на обложечной карикатуре полуодетая девица (изображающая свободу) на римской колеснице, пожилые мундирные персонажи суют ей палки в колеса. Подпись:

Вот вам и ответ на вопрос – что, собственно, происходит в России. Ответ примитивный, но, наверное, точный.

Что за «Фонарь» такой – а это, видите ли, еженедельник, редактор А. В. Заикин, издательница Л. А. Заикина, Дегтярный пер, 22, кв. 43. Паровая Скоропечатня Г. Н. Пожарова. Ну, этих хоть двое, а не один…

Что там писал надменный Станислав про ядовитого и плодовитого гаденыша под псевдонимом Саша Черный? А Черный-то, переместившийся в журнальчик-раскладушку «Маски», ощущает то же, что вижу и я, из своего далека, вижу – просто листая эту печатную истерию. Вот что он говорит:

А под конец – что ж это с вами, уважаемый Федор Кузьмич Тетерников, господин школьный учитель, – мы ведь с вами встречались, я знаю вас, я чувствую вас… Что же за ужас вы написали, вы, великий символист Федор Сологуб? Рассказ «Дрова». И такой, что долго не забудешь:

«Мы пировали. Нас было много. Нам было весело. Солнце светило из окна, цветы на столе благоухали, испаряя последнюю свою душу для нашей услады, вина были тонки, сладки и ароматны. Наши подруги были молоды и смеялись, как дети».

Федор Кузьмич, это же вы про нас – про меня? И про то, чем завершился наш пир?

«Когда кончился пир, кому-то из нас пришла в голову мысль пойти посмотреть, где и как было изготовлено все великолепие яств, усладивших наш избалованный вкус.

– Покажи нам свою кухню, – смеясь, говорили мы хозяину. – Мы хотим сказать спасибо твоему повару.

Хозяин смутился. Он пробормотал что-то невнятное. Лицо его побледнело. Но мы, смеясь, повлекли его. Тогда он усмехнулся странною улыбкой и сказал:

– Если вы хотите… Но там очень жарко.

И мы пришли в кухню. Громадная печь возвышалась посреди громадной кухни. И печь еще топилась. Пламя было веселое и яркое, и перед печкою свалена была на пол громадная груда огромных поленьев, для чего-то завернутых в полотняные покрывала.

И когда мы спросили у повара, для чего эта печь продолжает топиться, когда мы уже отобедали, он сказал нам:

– Эту печь нельзя погасить ни на одну минуту.

И лицо его, озаренное красным отблеском печного пламени, было угрюмо. И мы наклонились к дровам, потому что от них исходил поразивший и испугавший нас смрад. Тогда помощники повара взяли одно из полен и бросили его в печь. И мы увидели, что это был труп человека, завернутый в саван. И взяли его за голову и за ноги, раскачали и бросили в яркое пламя.

Мы смутились. Мы долго стояли молча и смотрели, как печь пожирала трупы один за другим. И когда принесли новое беремя дров, страшную вязанку, захваченную веревкой на спине дюжего дворника, один из нас робко спросил повара:

– Где же вы берете эти дрова?

И, улыбаясь, ответил нам повар:

– Их много. Больше, чем нам надо. Ходят мимо. Наши дворники их рубят».

Вот этого я хотел? Об этом мечтал?

Но вот, на пороге мокрой весны 1906 года, я возвращаюсь – открываю ключом почтительного и сочувственного дворника свою квартиру, изгоняю из нее тишину и застоявшийся воздух. Подхожу к грязному окну (помыть завтра же): три сходящиеся клиньями серые петербургские крыши, серо-черный провал двора, светло-серый Финский залив в щели между домами, мрачно-серое небо царапает печные трубы. Все это и правда еще существует.

А где-то там, внизу, подумал я, ходит по улицам человек, носящий мое имя, – но это другой человек, из позапрошлого года, смешной, с мечтами и надеждами еще из тех времен, его немножко жалко – но ведь я никогда с ним уже не встречусь. А хотелось бы увидеть его, посмотреть в глаза…

Мой плен сильно затянулся. Мирный договор с Японией был подписан еще в августе 1905 года, но отправка домой десятков тысяч пленных – дело долгое.

Офицеры ехали из японского плена с выданным им жалованьем за все эти месяцы и подъемными, им была предоставлена возможность возвращаться каким угодно маршрутом – и многие выбрали чуть не кругосветный, морской. Нижние чины, целые эшелоны их, ехали домой через Сибирь, но тоже не бедными – в отличие от меня, который вообще мог бы отправиться домой гораздо раньше, японцы отпустили ведь сразу священников и медиков. Но они никак не могли понять, к какой категории пленных меня отнести и кто заплатит за мой путь домой.

Тогда моряки пустили шапку по кругу – иначе бы пришлось просить денег у японцев.

Но вот я здесь, являюсь в «Ниву», получаю гонорары за все опубликованное за целый год, чувствую себя богатым. И знаменитым, и героем – барышни посматривают осторожно, но недвусмысленно. Отлично, а вот теперь – главное. То самое. Смысл всего.

И я победно врываюсь к Станиславу, он теперь секретарь издаваемого нами, то есть Союзом, журнала «Наши дни»; он секретарь – что бы это значило, но сейчас выясню. Обнимаемся. С изумлением вижу не только его исхудавшее лицо, но и полное отсутствие растительности на таковом: примета новой эпохи?

Со значением пощипываю свою только что укрощенную бородку. Обсуждаем этот вопрос некоторое время. Станислав странно дергается, будто бы его ждут важные дела. А какие могут быть дела у этого юноши, если приехал я, и откуда!

– Государственная Дума, конечно, – разводит он руками в ответ на все вопросы. – Ведь получилось. Все наши, Долгоруков и Львов, и Милюков – все идут туда клином.

– Ага, – говорю я, – а как вам такой кандидат, как человек, прошедший – и это буквально – через огонь и воду? Могу сбрить остатки вот этой бородки, если надо. Любые жертвы ради нашего дела.

Неловкое молчание.

– Ладно-ладно, – говорю я. – Понимаю, что чуть-чуть не успел. Готов на что угодно иное. Наши банкеты по всей России – они продолжаются? Читал о них. Так, что у нас там еще есть в планах?

Опять молчание, смущенные взгляды в дверной проем, откуда звучит перестук ремингтонов.

– В чем дело, Станислав? – наконец недоуменно спрашиваю я его, которого до того момента считал своим младшим братишкой и человеком, в защиту которого я был готов схватиться с кем угодно.