Филип Рот - Операция «Шейлок». Признание

— И что же положило конец вашему христианству?

— Ну-у, я работала в больнице и стала сближаться с теми, с кем работала. Я обожала, когда мной интересовались, потому что я была неприкаянная сиротка. Но в двадцать пять лет! Я уже становилась старовата для неприкаянной сиротки. А потом один парень, с которым я закрутила, Уолтер Суини его звали… он умер. Тридцать четыре года. Такой молодой. Такой страстный. Всегда так. И он решил, будто Бог хочет, чтобы он постился. Страдания — это большое дело, понимаете, есть такая фишка у христианства, когда люди верят, что Господь попускает наши скорби, чтобы научить нас лучше служить Ему. У них это называется «избавляться от шлаков». Что ж, Уолтер Суини и вправду избавился от шлаков. Стал поститься, чтобы очиститься. Чтобы стать ближе к Богу. И умер. Я нашла его тело: он стоял на коленях у себя в комнате. И в меня это впечаталось навеки, и дало мне весь этот самый опыт. Умереть на коленях. Дальше некуда!

— Вы спали с Уолтером Суини.

— Угу. Он был первый. С пятнадцати до двадцати пяти я была непорочной. В пятнадцать я не была девственницей, но с пятнадцати до двадцати пяти даже на свидания не ходила ни разу. Потом сблизилась с Суини, а потом он умер, и я закрутила с другим мужчиной, женатым, из нашего прихода. Это тоже сыграло большую роль. Особенно потому, что его жена была моей хорошей подругой. Я не могла с этим жить. Не могла больше смотреть в лицо Богу и потому перестала молиться. Это длилось недолго — месяца два, наверно, — но достаточно долго, чтобы я похудела на семь кило. Я сама себя мучила из-за этого. Я ничего не имела против самой идеи секса. Никак не могла уразуметь, почему секс под запретом. И до сих пор не могу. С чего такой шум? Кого это колышет? Мне казалось, запрещать его совершенно бессмысленно. Я пошла к психотерапевту. Потому что у меня было суицидальное настроение. Но от психотерапевта не было толку. Семинар по христианской межличностной терапии. Некий Родни.

— Что такое «христианская межличностная терапия»?

— Да это просто Родни со всеми разговаривает. Тоже лажа. Но потом я встретила парня, который не был христианином, и закрутила с ним. И так, постепенно… Не знаю, как объяснить это еще более внятно. Я это переросла. Во всех смыслах.

— Значит, из церкви вас увел секс. Мужчины.

— Наверно, он-то и привел меня в церковь… И, да, наверно, он помог мне из церкви уйти.

— Вы ушли из мира мужчин, а потом вернулись в мир мужчин. По крайней мере, так вы рассказываете.

— Ну-у, мужчины и правда были частью мира, из которого я ушла. Но заодно я ушла из мира своей депрессивной семьи и мира, где жили, как в хаосе. А потом, когда мой характер достаточно окреп, я смогла что-то делать сама. Пошла учиться на медсестру. Для меня это был большой шаг, который увел меня от христианства. Христианство еще и давало мне возможность не думать. Возможность пойти к старейшинам и спросить их, что мне делать. И спросить у Бога. Когда мне перевалило за двадцать, я поняла, что Бог не отвечает. И что старейшины не умнее меня. Что я могу думать своей головой. И все равно христианство спасло меня от кучи заскоков. Побудило вернуться в школу, уберегло от наркотиков, от случайных связей. Как знать, куда бы я в итоге могла попасть?

— Сюда, — сказал я. — Вот сюда вы и могли в итоге попасть — туда, куда попали. С ним. Живете с ним, как в хаосе.

Ты здесь не для того, чтобы помочь ей разобраться в самой себе. Хватит углубляться. Ты — не семинар по еврейской межличностной терапии. Это только сегодня ночью так кажется. Заявился один пациент, целый час, пока длился сеанс, кормил тебя своим излюбленным враньем, а потом ушел, предварительно обнажившись, попозже материализовалась другая пациентка, завладела твоей подушкой и тоже взялась угощать тебя враньем, на сей раз уже своим излюбленным враньем. Олитературивание обыденной жизни, поэзия, которую ты слышишь в шоу Фила Донахью, истории, которые она, вероятно, слышит в шоу Донахью, а я сижу тут с таким видом, словно никогда не слыхал повесть о полоумной шиксе от самой Шехерезады полоумных шикс, словно больше тридцати лет назад не увяз самым патологическим образом в пафосности этой истории; нет-нет, сижу и слушаю, как будто мне это на роду написано. Если мне подворачивается какая-то история, любая история, я завороженно млею. Либо слушаю истории, либо рассказываю их. Они — всему начало.

— Христианство спасло меня от кучи заскоков, — сказала она, — но не от антисемитизма. Мне кажется, я по-настоящему втянулась в ненависть к евреям, когда была христианкой. Раньше это был просто дурацкий пунктик моей родни. Знаете, почему я возненавидела евреев? Потому что им не приходилось мириться со всей этой христианской ахинеей. Умри для себя, ты обязана себя убить, страдание учит тебя, как лучше служить Ему, — а они посмеивались над всеми нашими страданиями. Сделай так, чтобы в тебе жил Господь, а ты чтоб была всего лишь его сосудом. Вот я и стала никем, только сосудом, а евреи стали врачами, юристами и богачами. Посмеивались над нашими страданиями, и над Его страданиями — тоже. Послушайте, поймите меня правильно, я обожала чувствовать себя пустым местом. В смысле, и обожала, и терпеть не могла. Я могла быть тем, чем сама себя считала, — говном, и меня за это хвалили. Я носила клетчатые юбки, собирала волосы в конский хвост, ни с кем не трахалась, а евреи — все как на подбор, высоколобые, средний класс, — они-то трахались, они были образованные, проводили Рождество на Карибах, и я их ненавидела. Ненависть зародилась во мне, когда я была христианкой, а в больнице расцвела в полный рост. Теперь, глядя с высоты ААС, я понимаю: у меня была еще одна причина их ненавидеть. Их сплоченность — вот что я ненавидела. Их превосходство, то, что неевреи называют алчностью, — вот что я ненавидела. Их паранойя и их самозащита, то, что они всегда мыслят стратегически и осмотрительно, всегда по-умному: евреи бесили меня до остервенения уже тем, что они евреи. В общем, такое у меня получилось наследство от Иисуса. Пока не пришел Филип.

— От Иисуса к Филипу.

— Ага, похоже на то. Значит, я на те же самые грабли наступила, верно? С ним, — ее голос звучал изумленно. Ее жизненный опыт — сплошное изумление.

А мой? От Иисуса к Филипу — к Филипу. От Иисуса к Уолтеру Суини, от Уолтера — к Родни, от Родни — к Филипу, от Филипа — к Филипу. Я — очередное апокалиптическое решение проблемы.

— И вас только здесь осенило, — спросил я, — что для вас он, возможно, наподобие рецидива?

— Я жила по инерции, знаете ли, меня несло туда, куда ветер подует, работала медсестрой, семь лет — я вам про все это рассказывала, рассказывала, как убила человека…

— Да-да.

— Но с ним я не знала, как выпутаться из ситуации. Никогда не знаю, как выпутаться. Мужики — один другого полоумнее, а я не знаю, как выпутаться. Моя проблема в том, что я очень уж страстно увлекаюсь, до экстаза. Мне требуется масса времени, чтобы разочароваться во всей этой невероятности. Наверно, мне не перестало нравиться, что люди мной интересуются, — вот и он заинтересовался моим антисемитизмом. И верно, он занял место Иисуса. Собирался очистить меня так, как очищала церковь. Наверное, мне нужно, чтобы все было четко — черное и белое. А в жизни на самом деле очень мало абсолютно черного и абсолютно белого, и я сама понимаю, что весь мир — сплошные промежуточные оттенки, но эти чокнутые догматики — они как-то уберегают тебя, понимаете?