Филип Рот - Операция «Шейлок». Признание

— Кто он? Кто этот чокнутый догматик?

— Он не мошенник, он не аферист, вы совершенно зря так про него думаете. Для него евреи — вся его жизнь.

— Кто он, Ванда Джейн?

— Вот-вот, Ванда Джейн. Это я. Маленькая беспорочная Ванда Джейн, которая должна быть невидимой, должна быть служанкой. Разбойница Беда, Амазонка Беда, которая думает своей головой, которая сама за себя в ответе, сама все решает в своей жизни, способная за себя постоять, — Беда, которая держит умирающих на руках и видит все страдания, которые только может испытать человек, Беда Поссесски, которая ничего не боится и ласкает своих умирающих, как Мать Всего Сущего, и Ванда Джейн, которая ничего собой не представляет и всего боится. Не называйте меня Вандой Джейн. Это плохая шутка. Напоминает про тех, у кого я когда-то жила в Огайо. Знаете, кого я всегда ненавидела еще больше, чем евреев? Хотите знать мою тайну? Я ненавидела этих долбаных христиан. Бежала от них, бежала, бежала, но только сделала круг и вернулась в ту же точку. Все люди так живут, что ли, или только я? Католицизм очень глубоко въедается. Малахольность и глупость — тоже очень глубоко. Бог! Иисус! Иудаизм — уже третья великая религия в моей жизни, а мне только тридцать пятый год пошел. Я еще далеко зайду в поисках Бога. Надо бы мне завтра пойти летящей походкой к мусульманам, записаться в их ряды. У них, похоже, все разложено по полочкам. Насчет женщин у них блестяще проработано. А Библия… Я Библию не читала — открывала и тыкала пальцем, и любая фраза, в которую я тыкала, давала мне ответ. Ответ! Это были игры. Все это — идиотские игры. Но я освободилась. Да, освободилась. Выздоровела. Родилась заново в атеизме. Аллилуйя. Ну ладно, жизнь неидеальна, и я была антисемиткой. Если это самое худшее, до чего я дошла, то, учитывая, с чего я стартовала, это была победа, боже ж ты мой. Каждый человек кого-нибудь да ненавидит, разве нет? Кому я делала плохо? Медсестра что-то бухтит про евреев, ну и? С этим можно жить. Но нет, я все равно чувствовала, что мне нестерпимо быть отродьем моей семейки, меня воротило от всего, что из Огайо, вот как я закрутила с Филипом и с ААС. Я только что прожила год с чокнутым евреем. Даже не догадываясь. Ванда Джейн не знала этого, пока час назад он не набрал номер и не позвонил Меиру Кахане, этому верховному вождю религиозных фанатиков, Еврейскому Мстителю собственной персоной. Я сижу в Иерусалиме, в гостиничном номере, а три полоумных подонка в кипах орут хором на Филипа — давай, мол, пиши признание Демьянюка, орут насчет того, куда отвезут молодого Демьянюка и как нашинкуют его на кусочки и будут присылать папаше по почте, — а мне все равно невдомек. Только когда он позвонил самому Кахане, меня осенило, что я живу в кошмаре антисемита. Все, чему я научилась в ААС, — коту под хвост. Полная комната орущих евреев, и все замышляют убийство гойского ребенка — мне же мой польский дедушка-тракторист все время говорил, что в Польше они только этим и занимались! Вы, интеллектуалы, наверно, можете морщить нос и думать, что все это ниже вас, но тот бред, который вы считаете грязной брехней, для меня — просто часть жизни. С этим бредом почти все мои знакомые живут каждый день. Уолтер Суини по второму разу. Умер на коленях — а ведь это я нашла его тело. Только вообразите, каково это. Знаете, что сказал мне мой Филип, когда я рассказала ему, как обнаружила Уолтера Суини — как он умер от голода, молясь, стоя на коленях? «Христианство, — сказал он, — гойише нахес» [43] Гойише нахес — нееврейские радости ( идиш ). , — и сплюнул. Я перехожу от одного к другому, и только. Родни. Хотите знать, что это такое было — христианская межличностная терапия у Родни? Он даже среднюю школу не окончил, а Ванда Джейн идет к нему за психологической помощью. Что ж, помощь я получила, мало не покажется. Вот-вот, вы угадали. Не говорите со мной об этом импланте пениса. Не заставляйте меня о нем говорить.

Когда она произнесла «имплант», я подумал о том, как путешественник, завершая свое эпохальное плавание, провозглашает собственностью короны всю землю, которую может окинуть взором, водружает королевский штандарт, — а потом его отправляют назад в кандалах и отрубают ему голову за государственную измену.

— Раз уж до этого дошло, расскажите мне все, — сказал я.

— Но вы думаете, что все — вранье, а это правда — это до ужаса правдиво, до полнейшего ужаса.

— Расскажите мне про имплант.

— Он его поставил ради меня.

— В это я могу поверить.

Она расплакалась. По ее щекам стекали огромные слезы, такие же пышные, как и ее обворожительная лепная плоть, окутавшая собой костяк, — лилась колоссальная река накопленных слез, как у задерганного ребенка, безошибочная — теперь даже для меня — примета нежной души. Этот буйнопомешанный каким-то образом нашел себе чудеснейшую женщину, настоящую святую с золотым сердцем, чья самоотверженная жизнь пошла по чудовищно неверному пути.

— Он весь извелся от страха, — сказала она. — Все время плакал. Кошмар. Меня отобьет у него другой мужчина, тот, кому еще по силам «делать это». Меня отобьет у него другой, говорил он. Я брошу его одного, на мученическую смерть, один на один с онкологией — ну разве могла я сказать ему «нет»? Как может Ванда Джейн сказать «нет», когда человек так страдает? Как может медсестра, повидавшая столько, сколько я повидала, сказать, что не надо ставить имплант пениса? Для него это причина бороться за жизнь. Иногда мне кажется, что я одна на свете живу так, как учил Господь наш. Вот о чем я иногда думаю, когда ощущаю, как он вводит это в меня.

— А кто он? Скажите мне, кто он.

— Еще один полоумный еврейский мальчик. Полоумный еврей, с которым живет полоумная шикса. Он дикое, истеричное животное, вот кто он такой. Вот кто я. Вот кто мы. Все дело в его матери.

— Да ну.

— Мать его недостаточно любила.

— Но это же из моей книги, нет?

— Откуда мне знать.

— Я написал книгу, сто лет назад.

— Это-то я знаю. Но я не читаю. Он мне ее подарил, но я ее не читала. Мне нужно слышать слова. В школе это было всего труднее — чтение. Я все время путаю «б» и «в».

— Например, «двойник».

— У меня дислексия.

— Вам пришлось преодолеть много трудностей, верно?

— Правильно говорите.

— Расскажите про его мать.

— Она запиралась от него в квартире. Выгоняла на лестничную клетку. Ему было всего пять лет. «Ты здесь больше не живешь». Вот что она ему говорила. «Ты не наш мальчик. Ты чужой».

— Где это было? В каком городе? И где тогда был его отец?

— Не знаю, про отца он ничего не рассказывает. Говорит только, что мать всегда от него запиралась.

— Но что он такого сделал?

— Как знать? Оскорбление действием. Вооруженное ограбление. Убийство. Неописуемые преступления. Мать, наверно, знала, в чем причина. Он обычно сердился и ждал на лестнице, пока она откроет. Но она из упрямства не уступала, не сдавалась. Чтобы мной командовал пятилетний мальчишка! Грустная история, правда? Потом улица погружалась в темноту. И тогда он терял самообладание. Начинал скулить, как собака, и выпрашивать ужин. Она говорила: «Иди ужинать к своим, ты не мой». Тогда он еще шесть или семь раз молил его простить, и она решала, что он все-таки сломался, и отпирала дверь. Все детство Филипа сводится к этой двери.