Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Колесников… он надругался над тобой, да? — спросила Катя.

Лида, отвернувшись к стене, тихо и горько заплакала, не ответила ничего; потом вытерла щеки ладонями, решительно повернулась, сказала:

— Ладно, может, ты и врешь все, и меня могут убить… Но за Макар Василича, за Ваню Жиглова… За всех наших, меловатских, которых бандиты побили…

Дверь в этот момент открылась, вошел Зайцев, врач, — в городском сером пальто, в круглых, запотевших с мороза очках, в серой заячьей шапке. В комнате резко запахло лекарством, табаком. Зайцев не стал ничего спрашивать, покачиваясь — он явно был пьян, — накапал в кружку какого-то лекарства из желтого пузырька, протянул Лиде.

— Выпей. И полежи с полчаса, если… хе-хе… дадут. Обычный нервный срыв, пройдет. Некоторые молодые особы отчего-то боятся приятных занятий. Напрасно. Х-хе-хе… — и ушел, посмеиваясь, аккуратно прикрыв дверь.

— Говори, Лида, быстрее! — потребовала Катя.

Лида, лежа, стала лихорадочно вспоминать все, что знала: штабные обрывочные разговоры, бумаги, которые переписывала, визиты из штаба Антонова, Моргуна, его внешность, фамилию «Выдрин», которую она случайно подслушала…

— Так, так, — тихо повторяла Катя. — Умница, молодец.

— Письмо от Антонова привез Моргун, и он знает Выдрина, я это поняла, — шептала Лида.

Дверь снова открылась, на пороге стоял Безручко.

— Ну, шо тут у вас, Кузьминишна? — грубо спросил он. — Невеста готова? Надо иттить, а то гости скоро попадають.

Лида встала, глянула на Катю.

— Иди, — сказала та. — Иди, милая.

Бледная, как полотно, Лида сделала несколько неверных шагов вперед. Безручко захохотал.

— Ну шо за бабы пошли, а? Ее замуж берут, а она еле ноги переставляе…

В горнице между тем нетерпеливо взвизгивала гармошка, а Ванька Стреляев, дерезовский, бил в пол тяжелыми сапогами.

— Горько-о!.. Горько-о!.. — орали штабные, завидев вернувшуюся Лиду, а она шла на подкашивающихся ногах сквозь, этот звериный рев, табачный плотный дым, визг гармошки и липнущие взгляды сытых жеребцов; Колесников молча посмеивался, ждал ее…

«Выхватить бы сейчас у кого-нибудь из них наган, да в морды эти, в морды…» — думала Катя, сцепив зубы, всеми силами унимая в себе дрожь; и тотчас поймала на себе внимательный, вовсе не пьяный взгляд Сашки Конотопцева…

В штабном доме Колесникова деду Сетрякову постоянного места не нашлось; Зуда, он же «боец для мелких поручений», только в первую ночь спал вместе с охранниками атамана, Опрышкой и Струговым; потом Сетрякову было велено перейти в пристрой, где у хозяев размещалась, видно, летняя кухня. Зуда на такое распоряжение начальника штаба Нутрякова нисколько не обиделся, наоборот, его больше устраивал этот тесный, но теплый закуток, в котором он целыми днями топил гудящую волком грубку, варил себе то супец, из остатков штабного стола, то картошку, жарил семечки и беспрерывно почти лузгал их, думал о странностях жизни. Исправно топил он печь и в штабном доме, старался, чтобы в нем было тепло, но Филька Стругов покрикивал на Сетрякова, мол, жарко больно накочегарил, старый черт, не баня тут, мозги у их благородий от жары плавятся, а это вредит умственному соображению по военной части, а также протрезвлению после выпивок. Зуда кидался тогда открывать двери и вьюшки в печи, дом быстро настывал, и Филька умолкал. Он приказал в нужной температуре ориентироваться на его лысину: если жарко, то она потеет, а если холодная — то, значит, в самый раз. Все было бы ничего, на башку Стругова можно было и равняться, но лысый этот мерин весь день ходил в шапке, не снимал ее и на ночь, и попробуй тут угадай, вспотела она у него или нет. Однажды, когда Филька заснул, дед Зуда полез к нему под шапку, скользя по лысине, как по бабьему колену; Стругов, хоть и был, собака, пьяным, тут же подхватился, сунул Сетрякову в зубы костлявым кулаком, разбил губу.

— Ты чого тут шаришь, ворюга?! — заорал он дурным голосом, а вскочивший следом Опрышко, деловито сопя, клацал уже затвором винтовки.

Переполох кончился тем, что Филька обматерил Зуду, велел за лысиной наблюдать «при случа́е», и лучше спросить, а не лапать, да еще ночью. «Прибью, если еще разбудишь», — пригрозил он Сетрякову.

Дед ушел к себе в пристрой, вздыхал, вспоминал непутевую свою жену, бабку Матрену. Матрена, как только он вступил в банду, поделила их избу ситцевой занавеской на две половины и запретила за эту занавеску заходить. Отделила она и чугунки-кастрюли, картошку в подполе, остатки зерна в ларе, а кусок желтого сала, который он берег еще с той зимы, просто спрятала. Явно спятившая Матрена таким образом обрекала его на голодную смерть, ни в какие переговоры не вступала — с бандюком, мол, ей не об чем говорить. Хорошо, что он при штабе, кой-чего из харча перепадало. Спасибо Колесникову, определил на хорошую должность, тут хоть и забижают, зато тепло и сытно. А вот Матрена круто завернула, душа у него на место никак не станет.

Обо всем этом дед Зуда жалостливо рассказал как-то заглянувшей в его пристрой Лиде, а она возьми и спроси: чего ты, дед, в банду-то пошел, не стариковское это дело.

Сетряков в смущении отвел глаза в сторону, стал сердито шуровать в грубке кочергой…

— Да как тебе сказать, милаха. Все пийшлы и я тож. Наверно, надо так.

— Кому надо-то? — наступала Лида.

— «Кому»… Нам, стало быть, и надо. Вон Безручко шо казав: свободную жись построим без коммунистов и без этой… тьфу, чертяка!.. Без разверстки, вот.

— Эх, дед, — вздохнула Лида. — Сколько годов ты на свете прожил, а ничего так и не понял. Одурачили тебя, обрез в руки дали, ты и пошел убивать.

Сетряков нахмурился, дернулся было идти к Колесникову — вон, мол, что твоя жинка говорит, а потом поостыл; решил, что донести командиру всегда успеет, до штабного дома ступнуть два раза, девка же говорит интересно, занятно и, самое главное, не боится его!

— Слухай, милаха. А я вот возьму и скажу Ивану Сергеевичу, а? Шо ты тогда будешь робыть? Не злякаешься?

Лида — в расстегнутом пальто и сброшенном на плечи платке (жарко натопил свою грубку дед Зуда) — сидела напротив, на маленькой скамеечке, спокойно смотрела ему в глаза. Сетряков заметил, что пленница как-то быстро повзрослела за эти три недели, ничего в ее лице не осталось прошлого, девичьего, сидела перед ним взрослая ожесточившаяся женщина.

— Не скажешь, — усмехнулась она. — Ты и сам, дед, в плену у них, и я хочу, чтобы ты понял это.

Сетряков аж поперхнулся семечками, так и застыл с разинутым ртом.

— Это… как же так? — потрясенно спросил он. — Я же сам в банду вступил, по своей воле.

Лицо Лиды стало суровым.

— Ты, дед, погляди на себя со стороны. Шут ты при штабе, а не боец. Над тобой и полковые потешаются, и тот же Безручко. Такие байки про тебя рассказывают, что уши вянут.