Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Перестал стрелять и парень; Кондрат видел, как метнулась из сарая быстрая тень — парень побежал низом, к заснеженному лугу, беря курс на лозняк и камыш. «Давай, давай, — злорадно думал Опрышко, наблюдая за беглецом, — дальше Новой Калитвы не убегишь, сейчас подскочут Безручко с кем-нибудь, словят как миленького…»

Он для острастки пальнул в сторону луга, с трудом уже различая на нем бегущего человека. Стиснув зубы, поднялся на ноги, оглядывая руку, пошел к Колесникову. «Как же это мы, а? — думал Опрышко виновато. — Командира не сберегли».

Колесников, с разбитым лицом, неподвижно лежал под конем, рука его застыла на эфесе шашки. «Тут стреляли, а он — саблю», — неодобрительно подумал о командире Опрышко и наклонился над Колесниковым, вглядываясь в залитое кровью лицо…

— Кажись, живой! — обрадованно проговорил телохранитель, здоровой рукой поворачивая к себе голову атамана, и Колесников застонал, скрипнул зубами…

Павел, раненный в плечо, намеренно взял направление на лозняк и камыши в пойме Черной Калитвы. Он видел, что двое из всадников поскакали к Старой Калитве, через пятнадцать — двадцать минут они вернутся, и не одни, за ним погонятся, а тот, что остался и стрелял в него, укажет именно сюда, в камыши. Времени мало, очень мало, из раны хлещет кровь, левая рука практически не слушается, придется, в случае погони, сражаться одной рукой. Осталась одна бомба, с десяток патронов… Есть еще союзник — надвигающаяся темнота, на нее-то Павел и рассчитывал больше всего.

По нему больше не стреляли; Павел перешел на шаг, оглянулся. Смутно виднелся сарай (остался в нем сидор с куском хлеба и салом) и сгорбленная человеческая фигура. «От камышей я пойду назад, вокруг Старой Калитвы, к Дону, в лес, — думал Павел, на ходу выдрав клок исподней своей рубахи и приложив тряпицу к ране на плече. — Они, конечно, кинутся сюда, будут искать меня здесь… Пойти надо старой дорогой, на север, там спасение…»

Он сделал, как решил: от камышей повернул под углом вправо, стал огибать слободу с затлевшими уже кое-где огнями, с занявшимся лаем собак, выстрелами. Значит, те двое уже подняли на ноги помощников, значит, его теперь примутся искать… Ну, пусть ищут, пусть. Ночью не много найдешь. А к утру он будет далеко от слободы. Только бы не подвела рана, только бы удалось остановить кровь…

Мокрый, задыхающийся, Павел уходил в снежную ночь, чутко слушая нарастающий справа гул — шел из Старой Калитвы большой отряд конницы. Он знал, что на лугу конница рассыплется цепью, будет прочесывать метр за метром, искать его, полагая, что у него одна дорога, в камыши и лозняк, а он — поищите-ка! — повернул совсем в другую сторону…

По-прежнему мешал идти сапог с оторвавшейся подошвой, казалось, что подошвы совсем уже нет, нога в носке ступает прямо в снег и зачем в таком случае сапог? Саднило плечо, перед глазами пошли желтые, оранжевые круги, быстро одолевала слабость. «Сядь, Паша, отдохни», — услужливо говорил голос внутри, но Павел знал, что не сядет… Но дойдет ли?

— Главное, Колесникова больше нет, — хрипло сказал встречному ветру Карандеев. — А я дойду, дойду-у… Врешь!..

Шел он всю ночь, временами теряя сознание, шатаясь от усталости и боли; шел в огромном пустом мире, и чу́дные вставали перед глазами картины: красной широкой рекой текла по родному Павловску праздничная майская демонстрация, взлетали к голубому небу разноцветные шары, флаги трепетали в руках демонстрантов, одетых во все белое, нарядное, гремели духовые оркестры, и смеялась рядом с ним Катя с сынишкой на руках…

Последнее, что помнит Павел, — две испуганные темные фигуры, мужчины и женщины, робко подошедшие к нему в лесу, санки с хворостом, на которых он лежал вверх лицом, негромкие голоса — его везли куда-то. Женщина называла мужчину Данилой, он ее — мамой. Потом явились откуда-то теплая изба, теплая вода и тугая повязка на плече…

Санки с хворостом и полуживым каким-то человеком Данила Дорошев с матерью притащили в Старую Калитву ранним утром. Тащили огородом, с опаской: парень на санках мог оказаться кем угодно, к тому же ранен, изошел кровью, значит, кто-то стрелял в него или он сам от кого-то отбивался. Словом, заявить о нем Григорию Назарову или тому же Марку́ Гончарову, надо было немедленно, но Дорошевы не сделали этого. Парня раздели у печи, вымыли окровавленное плечо, забинтовали чистой тряпицей. Он тихо стонал, скрипел зубами, был все время в сознании, лишь под самый конец затих и на вопросы не откликался.

Данила — широкоплечий, с вьющимся русым чубом и такой же бородкой, сероглазый и большелобый — курил сейчас у печи, думал. Он знал уже, что Колесникова хотели убить вчера вечером, скорее всего, это и есть тот человек, который кидал в атамана бомбы, а потом стрелял из нагана. По всей слободе рыщут конные, спрашивают — не видал ли кто чужого.

Данила, прихрамывая (у него с детства сломана была нога, срослась неправильно), вернулся к печи, разжег погасшую цигарку.

— А хуже ему станет, мама? — тревожно спросил он. — Чего делать будем?

Мать кинула на себя торопливый крест, подошла на цыпочках к двери в горницу, прислушалась: раненый спал спокойно, тихо.

— Да шо делать, и не знаю, сынок, — сказала она. — Мабуть, до врача надо обращаться, до Зайцева.

— До Зайцева?! — переспросил удивленно Данила, вскинув голову. Керосиновая лампа, стоявшая на столе, освещала его напряженное и несогласное лицо, завитки дыма, путающиеся с кольцами волос. — В лапы бандюкам отдать человека?

— Може, Зайцев не скажет Колесникову? — неуверенно проговорила мать.

Они помолчали, думали каждый о своем: Данила о том, что нельзя доверять Зайцеву, тот обязательно скажет штабным, и парню тогда — пощады не жди, мать же Данилы прикидывала, куда бы сховать хлопца. Можно отвезти его на хутор, к сестре, но туда километров восемь. Выдержит ли раненый?

Кто-то стукнул в окно. Данила с матерью испуганно оглянулись: неужели кто-нибудь видел, как они везли парня, и донес в банду?

Стук повторился — вежливый, торопливый, и Данила, накинув зипун, вышел, сказав матери, что скоро вернется. Но вернется ли?

За углом дома, в тени, стояла Оксана Колесникова — в темном пуховом платке, в белой шубейке, в валенках. Она несмело шагнула вперед, а Данила, сколько позволяла ему больная нога, бросился навстречу.

— Ксюша! Ксюшенька!

Он взял ее озябшие, вздрагивающие пальцы, прижал к груди, заглядывал в белое при лунном свете лицо, в распахнутые тревогой и отчаянием, такие знакомые, переворачивающие душу глаза.

— Что? Что у тебя стряслось?

Оксана, припав к его плечу, заплакала, а Данила несмело гладил склоненную ее голову, боялся пошевелиться. Сколько бессонных ночей провел он в думах о ней, сколько хороших слов сказано было в темноту! Ведь с юности мучит она его неувядающей своей красотой, с юности и на всю жизнь сердце его принадлежало ей — вся Старая Калитва знала об этом. Было время, ходила она к нему на свидания, но Оксану настойчиво уже охаживал Иван Колесников, из зажиточных, драчун и насмешник. Перешла она скоро в дом Колесниковых, стала мужней женой, но молва о их душевной связи с Данилой осталась, тем более что не любила Оксана Ивана, «пошла на богатство», мучается в доме Сергея Никаноровича. И вот сейчас, столько лет спустя, пришла почему-то к нему, Даниле, стоит перед ним — несчастная, подурневшая от слез.