Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Что, Ксюша? Что? — спрашивал Данила, вдыхая будоражащий запах ее одежды, уложенных венцом волос, мокрого лица.

— Иван… подлюка… женился там, на Новой Мельнице, — говорила она, вздрагивая плечами. — Девку ему какую-то привезли, кацапку, женили. А я его, кобеля, с самого четырнадцатого года ждала… А он отплатил, спасибо… Бандой теперь верховодит, позор какой на весь род наш… И не убили ж его, заразу, вчера! Бомба его, паразита, не взяла!

Данила слушал, молчал. Да и что он мог сказать? Столько чувств, столько воспоминаний юности всколыхнулось в душе, защемило, замерло в печальной тоске сердце.

— Всю жизнь серденько мое к твоему ластилось, — говорила Оксана, прижавшись к Даниле, — как перед богом кажу. Знаю, что нет мне прощения, голова моя глупая, не розумила, где счастье мое было. За богатством погналась, хромоты твоей застеснялась… А любый ты мне, Данилушка, любый… Уж сколько раз поднималась: думаю, пойду к нему, может, простит, душа у него добрая. А потом вспомню, что мужняя, что дите у нас с Иваном — да и нужна ли теперь Данилушке?.. А тут сон дурной приснился, Данилушка, вроде в белом ты во всем по Калитве нашей ходил, и ангелочки вокруг тебя так и вьются, так и вьются… Проснулась вчера, дрожу вся. Побегу, думаю, к Данилке, не иначе, беда у него какая…

— Да ну что ты, какая беда!

Дорошев стоял, оглушенный речами Оксаны, несчастным ее видом, робко обнимал ее онемевшими руками. Он не знал, что должен был делать и говорить, лишь улыбался белозубо и печально — зачем ворошить прошлое? — а она любовалась этой его белозубой улыбкой и гладила его щеки, шелковистую русую бородку мягкими духмяными руками.

— Ксюша… Ксюша… — только и повторял он. — Иван муж твой, как же… Мало ли что сбрешут про него.

— Бандит он и не муж мне теперь, — решительно сказала Оксана, и слезы ее вспыхнули злыми искрами в свете луны. — Опозорил всех нас. Ушла я от него, Данилушка, у матери своей с Таней живу… А до тебя прощения прибежала просить. Не держи зла на меня, Данилушка!

— Да что ты, Ксюша, какое зло?! Но, видно, не судьба нам с тобою…

На краю Старой Калитвы ахнули в этот момент винтовочные выстрелы, послышались крики, конский топот. Минуту-другую спустя пронеслись рядом верховые, паля в воздух, горланя матерщину и угрозы.

— Мать сказала, что шукают того чоловика, шо в Ивана стреляв, — зашептала Оксана в лицо Даниле. — Кажут, раненый он, кровь на лугу бачили… Чекист он, чи шо…

«Вот оно что, — думал Данила, и сердце его сжалось предчувствием беды. — Оксане сказать? У них, может, сховать парня? На Оксану не подумают, жинка атамана…»

Но решительно отверг эту мысль: Ксюшу — и подвергать опасности?! Да боже упаси.

Простились они торопливо, наспех: конные были поблизости, хорошо доносились их грубые, настывшие на холоде голоса.

Утром в дом Дорошевых явился Сашка Конотопцев, с ним двое с винтовками, из разведки.

— Посторонние есть? — с порога спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, пошел в горницу, придерживая рукой длинную, не по росту, саблю, зорко оглядывая углы.

— Коновалов! Япрынцев! Сюда! — крикнул он через минуту, и те двое, стуча сапогами, кинулись на его зов.

Конотопцев держал под прицелом нагана мечущегося в бреду парня, матюком позвал Дорошевых.

— Кто такой?.. Я спрашиваю, Данила! Тетка Горпина! Откуда взявся цей хлопец?

Мать Данилы понуро опустила голову.

— Да хворый он, Александр Егорыч, бачишь же! Родня наша. В гости приехал и захворав. Опусти наган, чего ты человека лякаешь?!

— В гости?! Захворав? — подозрительно спрашивал Сашка, подступая к постели, вглядываясь в бледное, заросшее трехдневной щетиной лицо. — А не вы ли его в лесу подобрали, а? Данила?

— За хворостом ездили, было такое… — хмуро отвечал Данила. — А парень этот родня нам, мать же сказала…

— Ага! Значит, в лесу были? Хорошо. — Сашка отошел от кровати, сел в отдалении на табурет. Дулом нагана сбил малахай на затылок.

— А мы, бога мать, по лесу да по всей округе рыскаем, как волки, следы ищем: кто подобрав, кто сховав?.. А хлопчик уже в постельке нежится, болячку зализывает… — Сашка вскочил, подбежал к кровати, сдернул с Павла лоскутное, пестрое одеяло, заорал: — Подымайся, собака! Ну! — и трахнул вдруг из нагана в потолок.

Павел вздрогнул, открыл воспаленные, ничего не видящие глаза.

— А ну! Коновалов! Япрынцев! Одягайтэ красну сволочь да в сани его. И ты, тетка Горпина, с сынком своим собирайтесь. В штаб поедем, разберутся там.

…Допрашивал Данилу сам Колесников. Он, с перевязанной головой, черный от злобы, велел оставить их вдвоем в заброшенном общественном амбаре, где у красных был ссыпной пункт, смотрел на страшно избитого, окровавленного Дорошева.

— Ну шо, Данила, нагулялся с моей Оксаною? — хрипло спросил Колесников и обошел Данилу с недоверием и некоторым удивлением: неужели Оксана и вправду могла любить хромого этого черта, пусть и со смазливой рожей? Неужели бегала к нему, дарила ласки?

— Оксану твою… любил и люблю. — Данила пошатнулся от удара в лицо. — А тебе, паскуда, одно скажу: не жилец ты на этом свете, вот побачишь. Ты бандюкам, трусливая шкура, жизнь свою поганую продал…

Колесников, скрипнув зубами, ударил Данилу ногой в пах, и тот скорчился со стоном; разогнулся с трудом, белый, от боли.

— И на власть нашу народную… руку поднял… Не будет тебе прощения, кулацкое отродье! Попомни мои…

— А тебе за чекиста, за Оксану прощения нету! — Колесников, матерясь, одну за другой всаживал пули в живот Данилы, наслаждаясь муками своего врага, растягивая его мучения…

Мать Данилы удавил матузком [2] Матузок — короткая веревка, завязка. — Прим. автора. Япрынцев, прыщеватый горбоносый бандит, которого наставлял перед этим, обучал «ремеслу» на кошках и собаках доморощенный палач Евсей. Сам Евсей — громадный, длиннорукий, до глаз заросший черной, с проседью бородой, предвкушал большее: в штабе думали, как пострашнее казнить пойманного чекиста.

Павла привел в чувство, безжалостно исколов, Зайцев; потом за дело взялись Конотопцев с подручными — спрашивали, били, обливали ледяной водой, снова спрашивали: кто послал его на задание? знает ли он Вереникину? с кем должен был встретиться в Старой Калитве? много ли помогал им, красным, Данила Дорошев?

Павел не отвечал ни на один вопрос, тревожась в душе за Катю: значит, она у них все-таки на подозрении, это плохо, надо будет потом, если удастся выжить и вернуться в Павловск, подумать со Станиславом Ивановичем…

Потом пришел в амбар Безручко, обматерил Конотопцева за грубое обращение с пленным, прямо предложил Павлу перейти на сторону повстанцев.

— Ты ще молодой, хлопец, — вкрадчиво говорил голова политотдела. — Э-э… жить тебе да жить. Чего молчишь? Власть мы вашу прогнали, свою, народную, установили…