Драгомир Асенов - Биография вечного дня

А страх неудержимо мечется в душе, трепыхается во всех закутках его мозга. Однако не лишает его рассудка: в какую-то долю секунды беглец соображает, что башмаки чересчур громко стучат по мостовой и выдают его. Крачунов на бегу стаскивает их. Результат сказался мгновенно — те, что позади, приходят в замешательство. Они все еще преследуют его по пятам, но и сам он держит ухо востро, крадется вдоль оград, пригнувшись к самой земле, где тьма гуще. А страх все гонит его, не считаясь ни с чем, в направлении «глубокого резерва»…

Где-то впереди, на расстоянии одного, а может, двух кварталов, вновь мелькнула тень молодого человека: он перебегает с места на место, смешно согнувшись — видно; крепко боится. Однако голосов больше не слышно — погоня старается ничем себя не обнаружить. Медленно, осторожно преодолев еще метров пятьдесят, Крачунов останавливается у забора, к которому так стремился. Это ряд окрашенных в зеленый цвет штакетин (в темноте они кажутся лиловыми), плотно прижатых друг к дружке и заостренных сверху — все сделано прочно, будто на века. Крачунов нащупывает калитку и жмет на нее плечом — увы, она на запоре, засов плотно задвинут до отказа. Но эти провинциальные засовы однотипны, ни для кого они не помеха — стоит лишь протянуть руку поглубже между штакетинами (с этим запросто справляются беспризорные цыганята, когда им надо пошарить под чужим навесом или поживиться чем-нибудь в подвале). Закрыв за собой калитку, Крачунов перешагивает две ступеньки, ведущие к черному ходу, и тихо, настойчиво стучится в дверь. Вверху засвечивается небольшой прямоугольник окна (и в этом доме не спят), жалобно скрипит деревянная внутренняя лестница.

«Только бы меня не окликали сверху!..» — соображает Крачунов как во сне, заранее решив не отзываться — голос из окна может навести погоню на его след. К счастью, оконце все еще светится, никто не поднимает сатиновую шторку. А минуты текут медленно, лениво. Крачунов смотрит вверх и опять стучится. И почти в тот же миг за дверью слышится чей-то шорох, кто-то робко произносит:

— Елена?

— Откройте! — решительно требует Крачунов.

Пауза, как ему кажется, длится бесконечно долго.

— Кто там? — спрашивает наконец женский голос — в нем не столько страх, сколько удивление и отчаяние.

— Откройте! — повторяет Крачунов.

Щелкает замок, мягко звякает металлическая цепочка, в просвете показывается худое лицо с подпухшими от бессонницы глазами. Крачунову хорошо знакома жена аптекаря, она приходила к нему на службу во время следствия по делу ее дочери просить о помиловании, о снисхождении. И он встречал ее сочувственно. Это была его большая игра, о которой не догадывались ни аптекарша, ни ее муж. Впрочем, они могли и от Елены узнать, что он пальцем ее не тронул во время допросов, хотя других подследственных избивали до бесчувствия, а один чахоточный еврейский паренек — по прозвищу, кажется, Ицко Трубач — не вынес мучений и умер по пути в больницу.

— Господин Крачунов!..

Аптекарша и ее муж узнали его, оба замерли в страхе.

Крачунов кивает, стараясь говорить спокойно:

— Можно войти?

Она снимает цепочку и пятится назад, на лбу у нее выступают капельки пота.

— В такую пору!..

«Слава богу!» — Крачунов с облегчением закрывает за собой дверь и замечает изумленный взгляд аптекарши, прикованный к его ногам. Да ведь он без ботинок.

— Надо было пройти к вам незаметно, — неловко объясняет он.

Хозяйка шарит рукой по стене в поисках выключателя, но он останавливает ее:

— Не зажигайте!

— Кого вы ищете?

Крачунов молчит, чмокая пересохшими губами.

— Вы за Еленой?

— Нет!

Аптекарша усмехается, в этой ее усмешке — презрительное недоверие, и он настораживается — да, она права, два дня назад из плевенской тюрьмы освободили заключенных, как он мог забыть об этом?

— Она дома? — спрашивает он.

Аптекарша сокрушенно качает головой.

— Нет, здесь ее нет!

Она сразу смекнула, что он пришел за Еленой. Она где-то в городе, а откуда звонила, где нашла себе приют — наотрез отказалась что-либо сообщать. Если господин начальник пожелает осмотреть помещение — пожалуйста, милости просим. Что и говорить, жаль дочку, не хотелось бы, чтоб ее опять арестовали, не хотелось бы снова страдать по ней, но дети не подчиняются взрослым, не слушаются их…

А что, если это ловушка? Будут ждать в доме до самого утра? Или будут караулить во дворе и на соседних улочках?

— Я один… — говорит Крачунов.

Недоверие у аптекарши сменяется недоумением, но она по-прежнему настороже.

— Да, один! И я здесь не из-за вашей дочери.

— В такую пору? — роняет аптекарша.

Чутье подсказывает ей, что полицейский и впрямь пришел не ради Елены. Она опять пускается в рассуждения:

— У мужа больное сердце, мне самой приходится и аптекой заниматься, и домашним хозяйством. Что греха таить — у нас у обоих одно желание: чтобы дочку освободили. Скорей бы закончилась эта проклятая война!

— Весь вопрос в том, как она закончится, — прерывает ее излияния Крачунов.

Аптекарша глядит на него сокрушенно. Роль недалекой болтушки ей не по силам.

— Зачем вы к нам пришли, господин начальник?

— Мне надо поговорить с вашим мужем.

— Он наверху, он ведь не встает.

— Я поднимусь к нему!

— Пожалуйста.

Она указывает на лестницу. И, обессиленная, хватается обеими руками за перила. Ее лицо черно от горя.

— Она жива? — спрашивает вдруг Крачунов.

— Кто, Елена? Господи!..

Крачунов смотрит на нее в упор, их испытующие взгляды встретились, сухой блеск искренности в его глазах обжигает ее, и она растерянно замолкает.

— Запомните хорошенько, — внушает он, — не только для вас, но и для меня будет лучше, если ваша дочь вернется домой жива и здорова… Она уже на свободе, объявлена амнистия.

«Я забочусь о собственной шкуре!..» — едва не добавляет Крачунов, но вовремя спохватывается.

Он поднимается по лестнице. Почему его так тошнит? От голода? Не может быть, ему и раньше случалось голодать по целым дням, когда проводилась какая-нибудь ответственная акция или затягивался допрос. Ах да, это резкие запахи, плывущие из аптеки — от прихожей она отделена лишь шторой. Мельком он видит в нише портрет Елены, освещенный тусклыми бликами света из коридора. Этот портрет сразу же обнаруживает большое сходство матери с дочерью: волевой подбородок, высокий лоб, лицо одухотворенное, строгий, даже надменный взгляд. «Если она здесь, — думает Крачунов с внезапной дрожью, — им ничего не стоит разделаться со мной…»

— В спальню! — подсказывает ему аптекарша. И вполне миролюбиво и деловито добавляет: — Вот вам его комнатные туфли, обуйтесь, а то неудобно босиком…