Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Николай подбадривает себя, его безмолвные рассуждения о создавшейся ситуации наивны, но в нем нарастает беспокойство и даже ожесточение — дело идет к тому, что его миссия утратит решающее значение, а следовательно, и смысл в его собственной жизни (ах, этот заветный рубеж!). Он думает с обидой: «Как же товарищи могли взвалить выполнение такой ответственной, «стратегически» важной операции на одного человека? Как можно недооценивать весь риск, с которым эта операция сопряжена, и последствия возможного провала?»

Но вот Крачунов показывается из ворот казармы, и у Николая от радости буйно колотится сердце. Полицейский ведет себя странно: сжав одной рукой лоб, другой он растирает затылок и виски, покачивается на ходу, словно его ноги не держат. «Да он пьян!..» Николай глазам своим не верит, тем не менее зрелище перед ним довольно-таки впечатляющее: выбравшись кое-как на проезжую часть улицы, Крачунов идет в одну сторону, потом в другую (прямо к Николаю), останавливается, затем вдруг шагает обратно — медленно, рывками, будто кто-то толкает его сзади. Чушь какая-то, ведь он шел к военным абсолютно трезвый, держался сравнительно спокойно — когда он успел так налакаться? Да и кто бы вздумал поить его среди ночи в штабе полка? Может, ему стало плохо при выходе? Но в таком случае он вернулся бы, попросил хозяев оказать ему помощь, а Крачунов и не смотрит в их сторону. «Может, его отравили?» — думает Николай. Но и это предположение тут же представляется ему вздорным: кому и для чего понадобилось отравить этого типа, тем более что, как гласит древняя мудрость, ворон ворону глаз не выклюет.

Крачунов с трудом добирается до конца казарменной ограды и устало садится на тротуар, продолжая растирать затылок и виски. Николай находится так близко от него, что темнота не мешает ему сосредоточенно наблюдать за малейшим его движением. Впрочем, что тут особенно наблюдать: полицейский сидит сгорбившись, и весь облик его способен вызвать жалость, если, конечно, не знать, кто это. Так или иначе, поведение его позволяет Николаю прийти к определенному выводу. Крачунову не был оказан в Пятом полку восторженный прием, а переговоры, которые он вел там — если вообще дошло до переговоров, — его явно не окрылили. Он выбрался с казарменного двора как побитая собака, раздавленный и жалкий. Николай сбит с толку новым поворотом дела, но что-то в нем и обнадеживает.

Полицейский совсем сник, будто и не собирается вставать. «Что ж, подождем!» — бодрится Николай, хотя его самого уже одолела усталость — она разливается по всему телу, непомерной тяжестью ложится на плечи. Усталость вызвана, скорее всего, нервным напряжением, небывалой концентрацией воли, страстным желанием Николая не упустить свой шанс.

Крачунов все же поднимается — медленно, с большим трудом, — поворачивается к воротам казармы и застывает, словно видит их впервые. Проходит минута, другая, наконец полицейский выходит из оцепенения и что-то злобно бормочет — это больше похоже на стоны, чем на слова. Но Николай все слышит: полицейский изрыгает отборную брань, и в тоне его лютая ненависть к здешним военным. «Они его выставили…» — решает Николай. Он испытывает облегчение и в то же время недоумевает: что заставило их воздержаться от сотрудничества с Общественной безопасностью? В лице армейских офицеров и власть и ее противники видят мощную силу, и предсказать их поведение нетрудно. Неужто они склонны переориентироваться, неужто у них наступило просветление? Или пассивность их — всего лишь тактический прием, попытка выиграть время?

Крачунов отворачивается от казармы и идет дальше по улице. Идет не оглядываясь, в его поступи появляется некая самоуверенность, довольно неожиданная, если принять во внимание случившееся. Лишь у крытого рынка он на минуту останавливается — не столько для того, чтобы проверить, «чисто ли позади», сколько для того, чтобы поразмыслить — так по крайней мере кажется Николаю, затаившемуся у чугунной ограды школы. Полицейский сворачивает направо, туда, где начинается крутой спуск к набережной, огражденной серым каменным бордюром и парапетом из железных труб.

Николай удивлен: в такую пору на набережную? Что ему делать там, где нет ни учреждений, ни контор, лишь роскошные особняки городской знати? К тому же сейчас все потонуло во тьме, кругом тишина, даже болтливые баржи, двигатели которых постоянно оглашают окрестность разноязыким стрекотом, неожиданно умолкли. Крачунов вышагивает довольно лихо, он определенно наметил себе какую-то цель — уж не дом ли кмета, городского головы? Веранда этого дома, похожая на палубу корабля, поблескивает своими чернеющими витражами при свете электрических огней. Нет, Крачунов минует дом кмета, даже не взглянув на него. А может, его манит миниатюрный дворец владельцев местной газеты Быкова и Петрова? Здешняя общественность почти не знает Петрова: он обитает в столице, целиком доверив доходное предприятие своему компаньону. А о Быкове чего только не говорят: что его финансирует сам Геббельс, что Германия бесплатно снабжает его бумагой, только бы он пропагандировал идеологические устои третьего рейха, что его вторая жена — австрийка, потомственная аристократка — намерена увезти его из Болгарии после того, как он наживет капитал, и прочее, и прочее. Так что встреча между ним и Крачуновым вполне возможна, им есть о чем потолковать, есть на что пожаловаться друг другу. Но Крачунов с полным безразличием минует и «гнездышко» Быкова. Он замедляет шаги, и взгляд его останавливается на фасаде другого дома: первый этаж — строгая гранитная кладка, будто архитектор замышлял соорудить неприступный бункер; второй выложен красным декоративным кирпичом «под расшив» — белые полоски раствора между кирпичами напоминают рыбацкую сеть, развешенную для просушки. Этот живописный особняк принадлежит доктору Енчеву — если верить молве, сказочно богатому. Но славу этому наследнику Гиппократа создает главным образом его супруга — высокая статная женщина, предмет постоянных воздыханий многочисленных поклонников и бескорыстных ценителей прекрасного. Николай видел ее на концертах в Церковном зале, где гастролировали иностранные знаменитости, на премьерах трагедий Шекспира и французских классиков и несколько раз — у ресторана Маркова, где собирались «сливки общества» на какие-нибудь банкеты или бенефисы. Доктора на такие торжества не забывали приглашать. Красота докторши Николая не волнует, напротив, ее соблазнительная фигура и гибкие, хищные движения кажутся ему вульгарными. Разве может он сравнить ее с Русокосой — тайное влечение к этой очаровательной девушке все больше захватывает Николая.