Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— Да.

— Когда вас призовут на службу, вы поймете, что армия не политическое ведомство и что для государства лучше, если она вне политики.

— То, что происходит у нас, господин полковник, — не просто политика. — Николай старается отбить у него охоту говорить с ним покровительственным тоном. — Это — революция!

— Все равно, что политика, что революция… Армия должна оставаться в стороне.

— В стороне от рабочих и крестьян?

— В стороне от их вождей. — Полковник ищет глазами фуражку. — Господина Токушева типичным пролетарием не назовешь, верно?

— История заставит вас сделать выбор между ним… — Николая осенила еще одна идея, и он решает рискнуть: — …и Крачуновым!

Начальник гарнизона садится на кровать. Его руки с растопыренными пальцами лежат на коленях.

— Кто это — Крачунов?

— Начальник Общественной безопасности.

— С какой стати вы мне о нем говорите?

— Ночью он был у вас, здесь!

Полковник сидит, не поднимая головы, он явно шокирован. Это длится недолго, он выходит из шокового состояния, его голос обретает свойственную ему твердость:

— Я его прогнал!

— И правильно сделали. О чем он вас просил? Чтобы вы предоставили ему убежище?

— Да.

— Крачунову во всей Болгарии не найти убежища!

Начальник гарнизона притворно кашляет, а Николай прямо-таки окрылен тем, что настало наконец время, когда зрелые люди побаиваются юнцов и даже подчиняются им — в сущности, детям! Кто знает, может, это самое светлое и чистое время в истории народа?

— Готово, господин полковник! — рапортует поручик.

Начальник гарнизона встает, привычным движением оправляет ремень и уходящую под погон портупею и быстро шагает к выходу. Николай и поручик следуют за ним. Однако в фаэтоне полковник вдруг преображается: закинув ногу на ногу, он любезно улыбается, родинка на щеке делает его улыбку наивной и непосредственной (природе тоже свойствен обман).

— Мне ехать с вами? — фамильярно спрашивает у него поручик, поставив на ступеньку ногу в блестящем сапоге.

Но полковник мягко отстраняет его, явно не желая подвергать опасности.

— Не бойтесь, мне они ничего не сделают! — Он касается пальцем квадратной спины возницы — пожилого солдата с лихо закрученными усами. — К Областному управлению!

Фаэтон трогается, оставив позади толпу солдат — серых, однообразных, но на всех лицах словно написан один вопрос, который нетрудно угадать: «Куда это понесла его нелегкая? Неужто он станет противиться буре, бушующей за каменной оградой казарм?»

А за каменной оградой стоит и ждет Елена. Увидев Николая и полковника, сидящих рядом на плюшевом сиденье фаэтона, она вытягивает шею и смешно таращит глаза. Николаю так хочется помахать ей рукой, но он воздерживается — все-таки инструкциями Кузмана пренебрегать не следует. И Виктор при виде фаэтона и его пассажиров тоже ошеломлен — он медленно пятится назад с винтовкой в руках.

— В чем дело? — Волнение Николая замечает начальник гарнизона. — Что вас встревожило?

Николай не отвечает. Его миссия близится к концу. На площади перед Судебной палатой фаэтон с трудом пробивает себе путь. Возница то и дело кричит:

— Дорогу! Поберегись!..

Вокруг бурлит народ — вооруженный и невооруженный, с белыми повязками на руках и с буквами ОФ, со всех сторон несутся возгласы:

— Смерть фашизму!

— Свобода народу!

Но тут происходит нечто такое, что наполняет Николая чувством торжества и радости: заметив полковника Грозданова, люди расступаются, молча, хмурые, пропускают его, перед ним — живая стена ненависти и несломленной решимости. Цокают подковы, мягко пружинят рессоры, а тишина вокруг становится все более плотной и зловещей. «Вслушивайся в эту тишину и мотай на ус! — внушает Николай не столько себе, сколько полковнику. — Но разве эти слова могут дойти до его сознания сквозь толстый лоб и многолетние пласты предубеждений?» — думает он.

— Поживей, поживей!.. — тревожно повторяет полковник, бледный как мел.

Уже за первым углом аптекарша замечает поразительные перемены: из широко распахнутых окон свисают знамена, главным образом трехцветные, но есть и красные; освобожденные от сургучных печатей радиоприемники гремят во всю мощь, портреты Гитлера, красовавшиеся в витринах, исчезли вместе с сосновыми ветками, обрамлявшими их. Пропал и «трюковый» портрет царя Бориса Объединителя из рекламного шкафа книжного магазина, возле него всегда толпились зеваки, вытягивая шеи и цокая языками от удивления. Да и было чему дивиться: этот портрет сделан был так, что, глядя на него слева, видели Хана Испериха, а справа — Симеона Великого. Однако самая существенная перемена — в людях, они возбуждены, суетливы, но настроены празднично. Молодежь выкрикивает лозунги, вскидывая сжатые кулаки.

Аптекарша идет по Николаевской улице к центру. Она, как и все, возбуждена, взволнованна, на мгновение в ее душу врывается радость, но щемящая боль не утихает в ее сознании, изводит, словно жгучая рана. Каким счастливым был бы этот день, каким светлым праздником, размышляет она, если бы его не омрачало это страшное открытие, если бы там, в комнате для прислуги, не ждал своего спасения самый злобный полицейский служака!

Мало-помалу взгляд ее замечает и другое: витрины богатых магазинов плотно зашторены, а двери на замке; глаза иных прохожих тревожны или смотрят с ненавистью. На одном балконе, шевеля губами, широкими взмахами крестится величественный старец, однако нетрудно догадаться, на чьи головы призывает он проклятия. С другого балкона, особенно богато отделанного, слышится мягкий женский голос:

— Госпожа Манчева! Госпожа Манчева!

Аптекарша останавливается, пытаясь по голосу узнать, кто ее зовет.

— Поздравляю, госпожа Манчева, поздравляю с возвращением дочери! Все теперь на свободе, и мой к вечеру должен вернуться, получила весточку…

— Благодарю, благодарю, — сухо отвечает аптекарша.

Она идет дальше, пожимая плечами, словно ей зябко от чужой радости и от этих поздравлений. Только теперь ей уже не укрыться от всеобщего внимания — многие узнают ее и приветливо кивают, а рослый детина, принимавший участие в митинге возле читальни Ангела Кынчева, говорит восторженно:

— Товарищи, это же мать Елены, которую судили вместе с другими студентами!..

Он протягивает ей свою лапищу.

— Примите поздравления!

Аптекарша пожимает ее — потную, мясистую.

Только возле почты она соображает наконец, куда ее так властно влечет — к Областному управлению!

На широкой лестнице, перед огромным зданием — прямо-таки вавилонское столпотворение: кто-то спешит наверх, кто-то бегом спускается вниз, все заняты какими-то срочными делами, все торопятся как на пожар. И лишь по сияющим лицам можно догадаться, что ничего трагического не случилось и что даже маски озабоченности таят неудержимое ликование.