Драгомир Асенов - Биография вечного дня

«Эй, парень!»

Николай пялит на него глаза, не соображая, что это за «парень», ему становится не по себе.

— Эй, парень!

Он открывает глаза. Напротив, из кустарника, кто-то машет ему, подзывая. Николай поднимается, нащупывает в кармане пистолет — мало ли что может случиться? — и, сделав шагов пять, замирает от изумления. Перед ним — глубокая, тщательно замаскированная траншея, а в ней установлена пушка, правда из легких, с тонким длинным стволом, обложенная уже привядшей зеленью. Возле орудия сидят четверо военных и с интересом наблюдают за ним, словно решая, приветить его или застрелить. Лица у всех напряженные, только старший по чину — он такой же моложавый, как и остальные, — растягивает в доброжелательной улыбке пухлые, румяные, как у девушки, губы. И тут Николай замечает на пилотке красную звездочку, и в его сознании молнией сверкает догадка.

— Братушки! — кричит он.

И прыгает к ним в траншею, целует каждого и крепко обнимает. Советские солдаты более сдержанны, но улыбаются и говорят что-то на своем языке, похожем на болгарский и в то же время непонятном, угощают толстыми сигаретами в простенькой коробке, засыпают вопросами. Оказывается, это небольшой передовой отряд, здесь окопалась его артиллерийская батарея и уже готова открыть огонь по любой вражеской цели, какая появится на шоссе, — по танкам или бронетранспортерам.

— А что происходит в городе, нет ли в нем немецких войск? — спрашивает старший по чину.

— Какие там немецкие войска! — возмущенно замечает Николай, давясь от крепкого русского табака. — Их уж и след простыл, теперь мы хозяева положения!

Старший кивает и переводит сказанное солдатам. Те тоже кивают, и лица у всех становятся спокойнее.

— Народ засыплет вас цветами! — говорит Николай. — Все вас ждут, все надеются… Чего это вы зарылись, словно кроты, на этом холме? Снимайтесь!

Однако солдаты качают головами: нет, им приказано окопаться и ждать. Мало того, местное население не должно и подозревать об их присутствии.

— Война! — объясняет старший. Затем он снимает звездочку с пилотки и прикалывает Николаю к рубашке, приговаривая с улыбкой: — Болгары — братушки! Болгары — братушки!..

Тронутый до слез, Николай снова крепко обнимает его.

Старший вылезает из траншеи и вскоре возвращается с офицером, таким же молодым, как солдаты. Одна щека у него распухла, взгляд страдальческий — наверное, зубы болят. Поздоровавшись с Николаем за руку, офицер учиняет ему настоящий допрос, и делает это продуманно, методично, будто читает свои вопросы по какой-то невидимой книге. Солдаты притихли, стараясь не мешать. Сперва офицер спрашивает о немцах: есть ли они еще в городе, когда оставили его, переправлялись ли из Румынии какие-либо части, в каком направлении ушли; потом наступает очередь болгарских войск: сколько их, как они настроены, какое у них вооружение, стали бы они воевать против союзников, в частности против русских братьев; под конец речь заходит о населении: состав его, как жилось в годы войны, в чьих руках власть в настоящий момент.

— Я же вам сказал, — чуть ли не с раздражением говорит Николай. — Власть в руках Отечественного фронта, наша, значит, власть!

Но от его слов офицер не приходит в восторг. Приложив ладонь к отекшей щеке, он продолжает свое: что означает Отечественный фронт, какие партии в него входят, было ли какое официальное заявление, поддерживают ли городские власти связь с Софией и так далее.

Но вот допрос заканчивается. Солдат протягивает Николаю фляжку, обтянутую ворсистым сукном — наверное, немецкий трофей, — и предлагает выпить. Николай немного отпивает, жгучее зелье перехватывает горло, он задыхается и кашляет, все смеются и покровительственно похлопывают его по плечу — что поделаешь, водочка крепкая. Перед тем как ему уйти, его предупреждают: чтоб никто не знал о том, что русские здесь, по крайней мере до тех пор, пока танки не форсируют Дунай.

Николай словно на крыльях спускается с Сарыбаира, душа его поет — может, он и от водки захмелел. Новость о советских солдатах не дает ему покоя, он совсем не уверен, что сохранит ее в тайне. Конечно, не станет он трещать об этом на всех перекрестках, но друзья все-таки должны знать — они этого ждали годы! Николай невольно вспоминает свой разговор с полковником Гроздановым. Выходит, то, что он сказал о приходе советских войск, не такое уж пророчество: к концу дня они на самом деле будут в городе. Мать честная, они уже сейчас здесь, от центра до них рукой подать, и ничего, что там всего лишь одна батарея! «Кузман-то должен знать! — лихорадочно соображает Николай. — Бай Георгий тоже! В конце концов сейчас многое зависит от того, как наши люди держатся, от их решимости и мужества!»

В Областном управлении по-прежнему суета, толчея, ругань, а внизу, на площади, опять играет гармонь захмелевшего железнодорожника. Но Кузмана нигде не видно, и старого тесняка тоже — оба ушли на вокзал встречать посланца Софии, члена ЦК, наделенного особыми полномочиями.

Виктор сидит на прежнем месте, но вид у него совсем другой — успокоенный, ублаготворенный, он энергично работает челюстями и даже жмурится, словно кот, на скупом сентябрьском солнце.

— Что жуешь? — подсаживается к нему Николай, лишь теперь вспомнив, зачем уходил час назад.

— Сытый голодного не разумеет! — отвечает Виктор к машет рукой. — Во дворе за домом пекут картошку, я набрал полную пазуху… Ступай, и тебе дадут.

— Спасибо.

— Тогда лопай мою, паразит!

— Обойдусь…

Уловив что-то новое в поведении друга, Виктор перестает жевать и оборачивается к нему.

— Ты что?

— Ничего.

— Не валяй дурака, что случилось?

Николай не в силах устоять перед искушением. Оглянувшись, он шепчет Виктору в ухо:

— Советские войска уже здесь!..

Виктор привстает, ахнув, но тут же снова садится, придвинув к себе винтовку.

— За такие шуточки можешь и по морде схлопотать.

— Какие там шуточки, своими глазами видел!

— Во сне?

— На окраине. Но мне велено не распространяться.

— Почему?

— Мало ли какие у них соображения…

И он пускает в ход все свое красноречие, чтобы втолковать другу то, до чего сам додумался в последние минуты: война есть война, у нее свои законы, и несоблюдение их порой обходится слишком дорого.

Виктор молча слушает. Потом подает ему картофелину в тонкой надтреснутой кожуре, распространяющую чудесный аромат.

— На, жри!

Исходя слюной, Николай хватает ее — ну как устоять перед таким соблазном? — однако продолжает повторять:

— Мало ли какие у них соображения…

Успокоившись, Крачунов вытирает тряпкой пол и садится в темноте перед дверью. Снаружи тихо, никакого шума, вот только стукнула калитка и дворняжка тявкнула раз-другой. Закрыв глаза, он хочет сосредоточиться, но тщетно: вдруг начинается боль в паху. Не очень сильная, она все-таки мучает его всякий раз, когда долго не опорожняется мочевой пузырь. Крачунов озирается, пытаясь сориентироваться среди нагромождений хлама, потом идет в глубь чулана, туда, где потолок образует излом, снижаясь к самому полу. Крачунов расстегивает штаны и чувствует, как боль постепенно размывается, исчезает. Он успокаивается. Всегда в таких случаях перед Крачуновым возникает лицо того арестанта, который во время допроса пнул его ногой в пах. Широкое лицо, будто вылепленное из глины, с огромной бородавкой под бесформенным носом. «Этот не расколется!» — подумал тогда Крачунов, прижав руку к ушибленному месту, а впоследствии именно этого типа сделал самым лучшим «информатором», хотя никогда не забыл ему того удара в пах.