Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Крачунову не по себе, его преследует не очень сильный, но довольно противный запах. Откуда? И неожиданно понимает: запах исходит от него самого, от его собственного тела. Волны этого скверного запаха как бы пульсируют — то расходятся, то снова сгущаются, но идут от его одежды, от его кожи. Какая гадость! Должно быть, окружающие острее ощущают эту вонь. Хотя сколько их, окружающих? Одна аптекарша. Да, и Медведь, он тоже морщил нос, когда они разговаривали у него в кабинете.

Крачунов пробует вспомнить, с каких пор он не мылся горячей водой с мылом (а ведь он любил мыться не реже двух раз в неделю, и мылся усердно, «с турецким шиком», как говорила его жена), — кажется, с того дня, как переселился в здание Общественной безопасности после отправки семьи в Чепеларе. Перед отъездом и жена с дочкой хорошенько выкупались; так трогательны были влажные прядки на лбу девочки, и пахли они жасмином. Глаза его наливаются слезами. Страшная тоска охватывает его: никогда не повторятся те дни. Ему суждена жалкая участь собаки — бездомной, никому не нужной, над которой нависла смерть — собачья, бессмысленная, не вызывающая отклика ни в одном человеческом сердце!

Крачунов открывает глаза, но видения продолжают мучить его — другие, тяжкие, нескончаемые. Еще недавно ему казалось, что время поставит крест на всех и всем, «служебные подробности» сотрутся в памяти, и вот на тебе: даже Вонючка воскресла — такой, какой он увидел ее после суда над ней. Ее в наручниках доставили два конвоира — один в штатском, другой в полицейской форме. Белая блузка подсудимой просвечивала, а линии стройной фигуры с ее плавными изгибами очерчивались настолько четко и соблазнительно, что Крачунов невольно остановился.

«А это кто такая?» — спросил он.

Штатский — низенький, совсем карлик, — скривил физиономию, изрезанную глубокими вертикальными морщинами.

«Вонючка».

Крачунов ушам своим не поверил: так окрестил арестованную он сам, когда ее привели после безуспешного предварительного допроса, учиненного «недотепами», как он называл ни на что не способных агентов. Тогда она и на женщину-то не была похожа, а скорее напоминала кучу костей и кусков мяса, искромсанных, перемолотых, прикрытых обрывками одежды.

«Она жива?» — спросил тогда Крачунов.

Ему объяснили, что она вроде бы пришла в себя после пыток, но все еще упорствует, и подали ее досье: двадцать шесть лет, родом из Штрыклева, родилась в Южной Болгарии, в крестьянской семье, в коммунистическое движение включилась в Шумене, будучи студенткой, потом учительствовала. Он бросил взгляд на лежащую арестантку и спросил ее:

«Жива?»

Она не ответила, только слабо шевельнулась, но глаза ее, красные, опухшие, смотрели на него с неистребимой ненавистью.

«Фамилия?» — прокричал он, и у него за спиной услужливо ответили:

«Вера Младенова Костова».

Крачунов склонился над ней, но тут же отпрянул, ощутив густой запах, исходящий от нее.

«Не учительница она, а обыкновенная гусеница! Вонючая гусеница. Вонючка!.. Кто ею занимается?»

«Я…» — ответили у него за спиной, это был голос Чолака.

Крачунов одобрительно кивнул, хорошо зная жестокость этого служака.

«Суд будет?»

«Сказали, будет».

«Ты побереги ее до суда».

«Слушаюсь!.. Вы сами займетесь?»

«Только в крайнем случае».

Но до «крайнего случая» дело не дошло; Крачунову приходилось разбираться в более запутанных историях, так что с Вонючкой он столкнулся уже после судебного процесса — ее больше не пытали, вымыли и привели в порядок, чтобы предстала перед общественностью в приличном виде. И вот произошло чудо: из бесформенной кучи костей и клочков мяса возродилось юное прелестное существо, Крачунов даже подумал с мучительной завистью: «Эта в сто раз лучше моей…» И обернулся к карлику с нескрываемым раздражением:

«Сколько ей влепили?»

«Десять лет!»

«Что это они? Уж больно снисходительны!»

«Ничего, господин Сребров внесет поправку…»

И действительно, Медведь внес поправку уже через три дня после суда: он задушил учительницу своим клетчатым галстуком во время пьяной оргии, устроенной по случаю чьего-то повышения. Потом оказалось, что тело забрать некому — все ее родные сидели в тюрьмах и в лагерях.

Ни к допросам, ни к смерти учительницы Крачунов не имел прямого отношения — правда, прозвище Вонючка так и прилипло к ней после его восклицания, — но и она камнем повисла на его совести, и она будит воспоминания… И в самом деле, что за бес в них вселился, зачем надо было уничтожать каждого, кто вставал на их пути? «Поздно… Теперь уже поздно!..» — думает он не столько в раскаянии, сколько в бессильном возмущении собственной глупостью и слепотой, своей беспримерной недальновидностью. И чувствует: пощады не будет, никакой надежды на спасение нет.

Опять начинается боль в паху — всегда так бывает, когда расходятся нервы. Крачунов снова тащится в угол и снова мочится, сопя, как старая, одряхлевшая скотина.

А если аптекарша заявит о нем? Дочь ее — коммунистка. Муж совершил донос очень давно и без свидетелей — какой из Крачунова свидетель, раз он полицейский? В этой сумятице ликвидируют его на скорую руку, даже рта не дадут раскрыть, чтоб оправдаться.

Нет, Крачунов может еще выбраться из западни — достаточно повернуть ключ и выйти из этой проклятой дыры, пока ведьма не вернулась, пока не привела их сюда. Но где он скроется средь бела дня? Какую непростительную ошибку он допустил, какую глупость: ни в коем случае не надо было раскрывать Фокера, его следовало приберечь до самого последнего момента. Впрочем, какой еще последний момент, разве он не наступил давным-давно — недели, даже месяцы назад?

Он нажимает потными пальцами на ключ, в замочной скважине — глухой щелчок. Остается только открыть дверь и переступить порог. А аптекарь? Если придется столкнуться с ним, Крачунов задушит его. Потом пройдет через аптеку или двором, а еще лучше перемахнуть через забор к соседям…

На пороге Крачунов замирает, парализованный важной догадкой: аптекарь чего-то стоит, пока он жив! Значит, его лучше не трогать, с ним лучше не сталкиваться. В прихожей намного светлей. Снопики солнечных лучей пробиваются сквозь шторы, и в них плавают золотые пылинки. А вот и стенные часы, их бронзовые гири и маятник сверкают на солнце, как будто их чем-то смазали. До чего здесь хорошо, спокойно! И солидная мебель, и прочее убранство, даже насыщенный аптечными запахами воздух внушают мысль о возможности долгого и безбедного существования. Опуститься бы в это кресло в домашнем халате, развернуть газету и лениво просматривать ее, потягивая сигару. И не знать никаких тревог, ни о чем не беспокоиться — мир как-нибудь проживет без твоего участия.