Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— Белое, охлажденное, по возможности выдержанное, вроде того, что продается у «Кривой груши»…

«Кому что, а курице просо!» — вздыхает Николай.

Ну, вот и полицейский участок. Он находится наискосок от его дома, перед сводчатым входом два тополя и трехцветная полосатая будка. Но часового в ней нет, и вообще никаких признаков жизни, пыльный фасад здания загадочен. Николая тревожит мысль: если внутри кто забаррикадировался и располагает запасом патронов, то может продержаться довольно долго и уложить множество народу.

Николай останавливается и внимательно изучает двор, а от его дома доносится теплый взволнованный голос, такой знакомый, такой родной:

— Николай! Николай!..

Это мать. Она зовет его, высунувшись из окна, в ее взгляде радость — наконец-то он явился живой и здоровый, всю ночь его не было дома!

Ничего не поделаешь, придется зайти, порадовать мать. Да и воды попить, а то после печеной-недопеченной картошки у него липко во рту и какая-то тяжесть в желудке.

Мать встречает его на пороге. Она аккуратно причесана и одета слишком торжественно для раннего утра.

— Заходи, заходи! — зовет она.

Николай, удивленный, входит в дом и сразу видит ее адвоката. Он тоже нарядный, и тут уж удивляться не приходится, таков его стиль: адвокат всегда носит тщательно отутюженные костюмы из довоенных английских материалов преимущественно темных тонов, белые сорочки, крахмальные воротнички со старомодными бабочками и блестящие остроносые штиблеты. Да, еще неизменный платок в верхнем кармане пиджака — тоже белый, наружу высовывается острый уголок с едва проступающей монограммой. Адвокат протягивает ему дряблую руку, при этом он стесняется, как школьник, хотя он старше матери. В его манерах есть что-то обезоруживающее, но такое древнее, привнесенное из Вены той поры, когда он был там студентом (невольно закрадывается сомнение, был ли он вообще когда-нибудь молодым и знакомы ли ему удальство и бесшабашность юности).

— Пришел вот навестить вас, — говорит адвокат смущенно, не решаясь встретиться с Николаем взглядом, — хотя я знаю, что вы очень заняты… Да, я радуюсь, радуюсь перемене. Дважды прослушал обращение Председателя Совета Министров, оно звучит обнадеживающе. Я узнал от вашей матушки… мне давно известно, что вы заодно с левыми. Поздравляю, поздравляю!

— Спасибо.

Адвокат поглядывает на свою «нареченную», а она совсем обмерла от страха, сидит, как в зубоврачебном кресле.

— Вы теперь, по всей вероятности, целиком отдадитесь вашим страстям… Я хочу сказать — станете политиком. Или чем-то в этом роде, но я вам не советую. Переворот закончился, вас ждет университет, науки… Если не секрет, у вас есть влечение к чему-нибудь позитивному? Ибо театр нельзя назвать серьезным занятием, верно?

— Мне сегодня не до этого, — досадливо морщится Николай.

Адвокат тут же соглашается:

— Да, да, вам не до этого. События исключительные! Утром слушал лондонское радио. Но для вас, коммунистов, их комментарии ничего не значат, не так ли? Потому я и пришел — вы должны быть спокойны, вполне спокойны!

— В каком смысле?

— Я говорю о вашей матушке. В этих роковых обстоятельствах она не останется голодной, безо всякой опоры… Вы связаны, посвятили себя служению обществу, а мы уже на закате жизни, мы уже списаны… О, разумеется, госпожа ваша матушка прекрасно держится, я не могу с нею равняться!

Николай поддакивает, а мысли его там, в участке, который он должен занять.

Мать перехватывает у адвоката инициативу.

— Он пришел просить моей руки, — говорит она. И мягко добавляет: — Но без твоего согласия…

— Зачем же вам мое согласие — не я женюсь!

— Не смей так говорить, ты мне сын… Самое близкое существо на всем свете. И потом, я не желаю быть тебе обузой, когда совсем состарюсь.

Как, наверное, вдохновенно готовились двое стариков к этому моменту! Бог ты мой, как они милы и как жалки…

Аптекарша решила вернуться в дом тайно, черным ходом, но вот досада — на улице, перед аптекой, стоит какая-то женщина. Увидев ее, замахала ей издали рукой.

— Госпожа Манчева, госпожа Манчева!.. — бесцеремонно горланит она и широким шагом идет аптекарше навстречу.

Выражение лица у нее раболепное и в то же время нахальное.

— Спасайте, госпожа Манчева, — причитает эта здоровенная, мужеподобная бабища. — Спасайте, иначе мы погибли…

— В чем дело?

— Вчера вечером разрезали две дыни, мой страсть как их любит, но они были ледяные, ешь — до пупа щиплет, а теперь вот все больны в лежку, поотравились, дайте что-нибудь от живота, а то все в постелях, все мечутся, как в горячке, стонут, места себе не находят…

«Господи, а этим все нипочем — обжираются испорченными дынями!» — возмущается аптекарша, отпирая дверь. Действует она сноровисто, хотя и машинально — ей хорошо известно, что́ врачи назначают в таких случаях, и она без труда находит пузырьки с лекарствами. Наспех отливает нужного и резко, почти грубо обрывает бесконечные жалобы посетительницы:

— Помолчите!

Портальный кран, стоящий перед ней, (эта раскоряка и в самом деле напоминает портальный кран, какие красуются на пристани), замолкает, сконфуженно хлопает глазами, и лицо ее вдруг становится наивным и бесхитростно добрым.

— Я вам чем-то досадила? Мой хозяин тоже честит меня, что много болтаю…

Наконец она уходит, оставив несколько погнутых зеленоватых монет. Аптекарша запирает дверь, усаживается на стул возле высокого шкафа с микстурами и порошками. Внезапно она думает (эта мысль, блеснувшая, как отраженный луч, странна и неожиданна): «Если захочешь кого отравить, и дыня сгодится…» Глупости, дыней не отравишь, а вот здесь вокруг столько всевозможных средств. Глаза пробегают по склянкам, стоящим в шкафчиках, по бесчисленным упаковкам, разложенным на полках, а в ней самой что-то словно нашептывает: «И этим, и этим, и этим…» А со второго этажа уже слышен сиплый голос мужа:

— Ты уже вернулась?

Аптекарша не отвечает, даже не шелохнется, но он уверен, что она внизу: за время длительной болезни в нем выработалось прямо-таки собачье чутье.

— Иди сюда, я должен тебе что-то сказать!

— Погоди!

Она силится отделить в уме наиболее важное от мелочей. Но что, в сущности, для нее важно? Очевидно, тот первый толчок, который вызвал лавину, — поступок ее мужа. Подумать только! Ведь в то время он за ней ухаживал, осыпал ее подарками, расточал комплименты (правда, и то и другое мало что стоило, ибо беден он был как материально, так и духовно), и она радовалась, ей это доставляло удовольствие. Затем — Крачунов, который затаился в комнате для прислуги и ждет своего часа. Потом — Фокер… Нет, пожалуй, Фокер сейчас — самое главное, этим типом стоит заняться серьезно. Впрочем, когда она за ним наблюдала (пока он составлял какие-то списки), Фокер показался ей банальной опереточной фигурой: низкорослый, упитанный, но не тучный, кожа гладкая с какими-то младенческими морщинками на лысине, одет скромно. Его светлые, словно шелковые усики то и дело подрагивали. Переворачивая очередной лист, Фокер поднял голову и увидел ее. Она растерялась — у него, оказывается, необыкновенные глаза, продолговатые, темно-синие, магнетические, такие глаза рисуют художники, изображая Мефистофеля. Стефка Манчева повернулась и пошла к выходу, а он, оттолкнув стул, пристально глядел ей в затылок, затем, бросив на стол карандаш, последовал за нею — не догонял, но и не упускал из виду. Так они шли несколько минут, потом Фокер остановил ее, слегка коснувшись локтя.