Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Елена слушает и ушам своим не верит.

— Мама!..

Аптекарша вздрагивает и, словно опомнившись, крепко прижимает дочь к себе.

— Прости меня…

— Но ты… ты на самом деле так думаешь?

— А как я должна думать? Может, мне следовало поплакать о нем?

Елена высвобождается из объятий матери, ее скулы отливают холодным блеском.

— Мне не его, себя мне жаль.

— Все это твоя сентиментальность! — опять осуждает ее мать. — Ты реагируешь, как девица, а не как…

— Как мужчина? — усмехается дочь.

— Как пострадавший! Во всяком случае, если мне доведется сделать что-нибудь такое, я жалеть не стану… Нет, не стану!

— А знаешь, порой мне кажется, что я слишком жестока и что этим я обязана тебе…

В голосе аптекарши появляются ласковые нотки, она примирительно говорит:

— Ничего, я все беру на себя.

— Ты сердишься?

— Нет, но кто-то ведь должен взять на себя ваши грехи…

— Наши?

— Да, ваши. Потому что новое рождается в грехах и от грехов, даже хорошее, — запомни это, моя девочка.

На площади перед Областным управлением они с печальной улыбкой на лицах расстаются.

— До скорого свиданья!

— До завтра!

Аптекарша идет обратно, нервы у нее так натянуты, что, кажется, лопнут сейчас от напряжения. Дойдя до угла, она останавливается, оглядывается — дочь стоит на тротуаре и пристально смотрит на нее с интересом и даже восхищением. «Да, придется взять на себя и ваши грехи!..» — мысленно повторяет аптекарша, поднимая ладонь с растопыренными пальцами. Елена отвечает ей — точно так же они прощались когда-то, очень давно, когда она отводила дочурку во французскую гимназию. Господи, разве были когда-нибудь те блаженные времена?

Мать выходит во двор, чтобы проводить сына, но в действительности ей не терпится услышать его окончательное решение. От волнения она бела как мел, руки вздрагивают. Николаю жаль ее, у него сердце ноет от сострадания, хотя мысли его уже не здесь, они целиком заняты опасным делом, которое ждет его.

— Ну что же ты молчишь? — пробует возобновить разговор мать, разглаживая кружевные оборки платья. — Ты так ничего и не сказал.

— Почему не сказал? Я согласен.

— Это ты при нем, ради него, а теперь, когда мы одни?

— И когда одни.

— Ты сердишься?

Он досадливо фыркает, но тем не менее старается думать о том, как все это важно для нее, для ее дальнейшей судьбы.

— Нет, с какой стати я буду сердиться? Ты имеешь право на личную жизнь.

Вместо того чтоб ее успокоить, эти его слова как будто вызывают в ней обиду, она уязвлена.

— Как то есть на личную жизнь? Разве мы теперь уже не мать и сын? Разве нам больше не жить вместе, как до сих пор?

— Почему же? — Николай гладит ее по плечу — до чего он неловок для подобных нежностей! — но его взгляд прикован к зданию напротив, немому, словно айсберг, и, видно, брошенному всеми.

— Мы заживем еще лучше, — расчувствовалась мать. Скупая ласка сына успокоила ее. — Он добрый человек, очень добрый… Знаешь, что он мне выдал перед твоим приходом? Твой сын, говорит, занят политикой, мы обязаны заботиться о нем!

— Чего обо мне заботиться? У меня все как надо.

— Может, ты вообразил, будто вам станут деньги платить за то, что вы там творите? Хо-хо! Пока-то все уляжется, пока-то вспомнят о вашем существовании!.. Значит, ты не сердишься?

— Нет!

— И одобряешь?

— Одобряю!

— И жить будешь вместе с нами, не бросишь нас?

— Нет!

Мать смеется, она страшно рада и украдкой вытирает глаза.

— Я никогда не ошибалась в тебе, — всхлипывает она. — Я всегда полагалась на твой ум и доброту. Сыночек мой, если я выхожу за него, то делаю это и ради тебя, но не смею тебе в этом признаться.

Николай оборачивается к ней всем корпусом, ее последняя фраза неприятно задела его.

— И ради меня?..

— В мои годы уже не сходят с ума от любви. Ты закончил гимназию, тебе надо продолжать учение. Ты ведь не только умный, но и талантливый… Не смотри на меня так, не такая уж я тупая, знаю, что такое талант. Надо думать, он к тебе перешел от отца, он был одаренный человек, только смерть слишком рано настигла его. А я себя спрашиваю, каждую ночь спрашиваю себя… Как, на какие средства мне тебя содержать, когда ты станешь учиться в университете? Братья мои? О них тебе рассказывать не приходится. Наговорят, наобещают с три короба, но чтоб помогли содержать тебя — избави боже, да их хватит удар от одного намека!

— Теперь и мы, те, кто победней, сможем учиться, — останавливает поток ее сетований Николай, но мать недоверчиво улыбается.

— Как ни меняются порядки, сынок, у кого туга мошна, перед тем и двери распахиваются. Я хочу видеть тебя ученым. Хочу, чтобы ты нашел свою дорогу. И не ради куска хлеба — голодать тебе так или иначе не придется. А ради той искры, что в тебе тлеет. Я уверена, ты когда-нибудь удивишь мир…

Николай долго смотрит в лицо матери — увядшее, утратившее краски молодости, но озаренное внутренним светом. Нет, его мать — особенная женщина, она по-своему смотрит на мир, стремится разобраться во всем… Он подводит ее к старенькой скамейке.

— Давай посидим. Ты так чудно́ говоришь, что…

— Ты закончишь учение, как я буду гордиться тобой, весь наш род будет тобой гордиться!

— И ты рассчитываешь на своего нового мужа?

— Рассчитываю. Он меня… ну, уважает, а может быть, и любит. Он на все готов, чтобы мне угодить. Живет один как перст, никого у него нет. И довольно богат, его денег хватит и на нас с тобой…

— Нет, мама, я отказываюсь.

— Из гордости? Но он считает тебя своим сыном!

— Нет!

— А без его помощи… Неужели ты не понимаешь, ведь ты не сможешь учиться.

Подавив досаду, Николай, обнимает мать.

— Пока рано… Рано рассуждать обо всем этом. Дело идет к тому, что мир переменится до основания. Во всяком случае, когда мы победим, все смогут трудиться и учиться в меру своих способностей. Человеку все будет доступно — работай, учись, путешествуй. Выбирай, что тебе по сердцу! Общество не станет жалеть средств, не станет делить людей на сынков и пасынков, оно будет заботиться о том, чтобы сбылась заветная мечта каждого…

— Дай-то бог! — Мать недоверчиво покачивает головой. — Я рассказала тебе все как на духу, чтобы ты знал, что у тебя есть опора. Можешь рассчитывать на меня и на… Как ты теперь будешь его называть?

— Не отцом же!

— А дядя Доброслав? Ты можешь называть его дяди Доброслав?

— Могу. А теперь возвращайся и успокой его.

Мать проворно поднимается, ее движения стремительны, как у молодой, а Николаю хочется, суеверно постучав о скамейку, сказать: «Пусть вам сопутствует удача, мать стоит этого!»

Затем он выходит на улицу и в тот же миг забывает, о чем только что говорилось. Он ощупывает карманы — да, пистолеты на месте, запасные обоймы тоже. А дом напротив по-прежнему стоит молчаливо, возвышаясь над окрестными хибарами. Все окна наглухо закрыты, кроме одного, на втором этаже, — одна его створка раскачивается на ветру, что вносит в мрачную картину некоторое оживление. И двустворчатые железные ворота распахнуты — может быть, нарочно, как свидетельство миролюбия хозяев. Полосатая будка часового пустует со вчерашнего дня. Солнце до такой степени накалило ее стенки, что внутри она пышет зноем.