Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— А где оружие сбежавших? — деловито справляется Николай.

Калудов охотно отвечает, как бы рассчитывая на похвалу:

— Оно смазано и хранится в пирамидах.

— Изъять оружие у тех, что хотят уволиться.

— Слушаюсь.

— Пирамиды запираются?

— Можно запереть.

— Заприте, а ключ отдайте мне.

Поначалу они спускаются в подвал. Здесь три помещения: в одном хранятся дрова и уголь, другое когда-то служило прачечной — вдоль его стен тянутся бетонные желоба (значит, и этот участок размещен в конфискованном частном доме), а в третьем содержались арестованные — там очень темно, на окнах железные решетки.

На первом этаже также насчитывается три помещения: кабинет начальника, канцелярия, где стоит запах пота и стряпни, и оружейная комната с пирамидами, а в длинных комнатах второго этажа — спальни с двухъярусными деревянными нарами.

— Вот и все! — говорит Калудов.

Но Николай указывает на узкую лесенку в конце коридора.

— А чердак?

— Его столько лет не приводили в порядок, там, наверно, сплошная паутина и грязь.

— Ничего, давайте проверим!

Они поднимаются по узкой скрипучей лестнице. И вдруг замирают: лаз на чердак открыт. Николай достает пистолет и повелительно кивает ефрейтору:

— Ступайте вперед!

Калудова прошибает пот, он с опаской идет дальше, погружается во мрак и тут же шарахается обратно, сбивчиво лопочет:

— Там… В глубине… А мы-то думали, что он сбежал в Пазарджикскую округу! Все грозился собрать народ в лесу, пойти против вас, против коммунистов…

— В чем дело? — протискивается мимо него Николай.

И обнаруживает повешенного: в сумрачном свете, идущем от слухового окна, его тело кажется огромным и несоразмерным, один сапог сполз с ноги, сдвинув на ступню шерстяной носок, и она стала похожей на копыто.

— Велите снять, — командует Николай, мучительно глотнув. — И как стемнеет — похоронить, да смотрите, чтоб никакого шума, без всякой суматохи… Почему он повесился?

Ефрейтор пожимает плечами, он так напуган, что у него зуб на зуб не попадает.

— Приспешник Крачунова…

— Участвовал в убийствах?

— Иной раз его звали туда, в Общественную безопасность… Среди ночи за ним приходили. Возвращался пьяный в дым и осатанелый. Близким его сообщить?

— Нет. А вы мне обо всем этом напишите, напишите все, что вам известно про него. В дополнение к тому, что я велел сделать раньше…

— Слушаюсь!

Николай спускается в кабинет начальника, закрывает за собой дверь и обессиленно прислоняется к стене. У него так же стучат зубы, как только что у Калудова. «Не знаю, действительно ли это самый великий день в моей жизни, — думает он, стараясь остановить дрожь, — но в том, что он самый безумный, сомневаться не приходится!»

Елена удручена и озадачена. Удручена своими переживаниями — стоит ли так принимать к сердцу смерть какого-то изверга? Убить чудовище — разве это не акт гражданской доблести? И потом, с какой стати она должна терзаться, изводить себя, если весть о его убийстве вызвала буйную радость у всех? А озадачена она поведением матери — чем объяснить ее непреклонность, ее жгучую жажду мести? В речах матери не было ни малейшей попытки успокоить ее, ни капельки сострадания — ни к дочери, ни к жертве. Она была готова не задумываясь, не колеблясь сделать то же самое как нечто вполне естественное. Впрочем, многие не задумываясь, без всяких колебаний сделали бы то же самое! Почему же так тяжело на душе, будто лежит в груди какой-то камень? Может, все казалось бы ей проще и естественней, если бы она убила его во время перестрелки, а не в тот момент, когда он бежал, как вспугнутая дичь? Елена припоминает его пиджак, выглядывавший из-под туристской куртки, ветхий, потертый. Сребров переоделся — он надеялся сойти за бедняка, чтобы никто его не заметил в общем хаосе, это ясно, однако даже эта искусственная бедность произвела на нее впечатление, тронула ее. Господи, каждый дрожит и борется за свою жизнь, каждый пытается умилостивить судьбу!

Елена думает обо всем этом, стиснув зубы, убежденная, что не вправе хоть как-нибудь обнаружить свои переживания. Ее все равно никто не поймет, мало того — никто не станет оправдывать! И ей так хочется, чтобы все, чем была полна минувшая ночь, оказалось сном и чтобы ей проснуться чистой и жаждущей света, как она просыпалась в те незабываемые дни заточения в конце августа, когда с каждой весточкой, приходившей извне, вырисовывалась радостная и желанная развязка, а за решеткой был весь мир — и родная семья, и Болгария, и огненные фронты на востоке и на западе, которые приближались, приближались и приближались, чтобы принести освобождение. Как это ни странно, те дни могут оказаться самыми счастливыми: надзиратели подобрели и заискивали перед политическими, кормить стали сытней, из дому приносили передачи, каналы связи работали безотказно, никакого особого надзора и контроля, а ты — простая узница, всеми любимая, покровительствуемая более опытными и более «видными», — могла целыми днями «нежиться» на нарах и читать стихи, даже любовные, хотя твой интерес к стихам подчас вызывал снисходительные усмешки. (Ничего не поделаешь, в эти революционные времена без лирики молодежи тоже не обойтись!) А когда выводили на прогулку «по кругу», твои подружки по университету, разбросанные по другим камерам, встречали тебя с восторгом одним-единственным словом, которое казалось горячей их объятий: «Скоро!»

Часы, начавшиеся после того, как были взломаны тюремные двери, чередуются в ее воображении, словно кадры киноленты — кухня, где ее приютили добрые люди, убежище на винограднике, потом паровоз, но особенно врезался в ее сознание возглас: «Живо, живо!» — все его повторяли, кто тогда был возле нее. Он как-то стирал с ее эмоциональной памяти многое, стер и подробности тех часов. Но какое сильное впечатление произвел на нее Николай! Сперва она изумилась, что встретить ее послали какого-то мальчишку — этот мальчишка оказался умнее, самостоятельнее и храбрее, чем можно было ожидать; в эту ночь — пока они устраивали засады и преследовали Крачунова по темным улицам и перекресткам — она полюбила его как брата.

Славные тюремные дни конца августа! Елена морщится, ощутив во рту терпкий вкус лжи. А не в эти ли самые дни исчезла Веса, ее соседка по нарам? Они подружились в студеные ночи, когда прижимались друг к дружке, чтобы было теплее, потому что под убогой дерюгой нельзя было согреться в камере, где сырость прошибала до костей. Ее называли Молчаливой, Недотрогой, Дикаркой, дразнили и распекали за чрезмерную замкнутость, но Елена знала о ней почти все: о родителях (они были учителями), подчинивших себя делу борьбы еще во времена Лейпцигского процесса; о ее сестре, вышедшей за офицера в Ломе, который пропил все свое состояние и в конце концов повесился, оставив ее без крова и безо всяких средств, с какой-то неизлечимой срамной болезнью; и о том, как она увлеклась одним фабричным техником, с которым вместе работали до ее ареста, — он сбежал к партизанам, а тут пронесся слух, что он жив и здоров, хотя не раз принимал участие в операциях и боевых действиях. Елене были известны даже самые сокровенные ее тайны, о чем, быть может, никто, кроме нее, не знал, — о глумлениях Медведя и его подручных в ночь после объявления приговора суда. Так как Весу должны были из полиции перевести в тюрьму, ее вещи связали в узел, а ей под вечер было разрешено сбегать к колонке во дворе и умыться. Но когда уже совсем стемнело, двое полицейских повели ее к следователям, чтобы «уточнить формальности» по передаче. Чем это кончилось, что с нею там вытворяли — Елена узнала из бесконечно длинной и беспощадно откровенной исповеди, обрушившейся на нее, словно скала; Весу толкнул на это откровение возмутивший ее обыск в камере, когда двое полицейских в поисках запрещенных материалов и писем заставили их обеих раздеться догола. Девушка рассказала о своих злоключениях, не утаив ни одного мерзкого издевательства — может быть, она испытывала потребность поделиться с кем-нибудь, чтобы стряхнуть с себя все нечистое, как стряхивают клеща или пиявку, — но Елена плакала всю ночь напролет, молча, глухо, ожесточенно. В ее глазах сменялись одна за другой картины жестоких издевательств, она видела их с потрясающей отчетливостью, как будто все пережила сама. И в центре каждой картины, как в фокусе, торчал Сребров, его-то она прекрасно себе представляла — здоровенный, набычившийся, на скулах играют желваки… Что стало с Весой в конце августа (в те «славные» тюремные дни), зачем ее выволокли из камеры и обратно не вернули, действительно ли ее убили, как рассказывают, при инсценированной попытке к бегству, когда возили куда-то, чтоб она опознала труп расстрелянного подпольщика? И как бы она реагировала сейчас, если бы на ее исповедь Елена ответила своей?