Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Елена краснеет до корней волос — это унижение не только для него, но и для преследователей, и для нее самой.

Толпа возвращается к Областному управлению, все расстроены — какая досада, не удалось поймать Крачунова! Можно подумать, что, поймав его, они сразу покончат с прошлым, раз и навсегда похоронят фашизм!

Перед тем как углубиться в садик, Елена оборачивается: человек все еще стоит у каменной ограды и, похоже, плачет, как ребенок.

По ее телу пробегает дрожь, а в мозг острым ножом врезается мысль: «Мой самый счастливый день для него будет самым тяжким, самым горьким…»

В Областном управлении карусель снова захватывает и уносит ее — поступили сведения, что толпа горожан грабит немецкие склады с мукой, и Кузман поручает ей отправиться туда и пресечь своеволие.

— Я одна пойду? — недоумевает Елена.

Кузман великодушно указывает на свои телефоны:

— Позвони Николаю, пусть даст полицейских в твое распоряжение.

И хохочет безудержно, понимая всю абсурдность прозвучавшей фразы. Этот хохот свидетельствует о накопившейся усталости и о растерянности, подчас возникающей в сложных обстоятельствах.

Аптекарша думает о том, что происходит с ее дочерью. Как Елене могло прийти в голову, что преступники вроде Медведя заслуживают человеческого отношения? Она его убила, ликвидировала, а как иначе можно было поступить: он столько лет глумился, издевался над людьми, терроризировал их, жестоко расправлялся с виновными и невинными, лютовал по поводу и без повода. Достаточно вспомнить последнюю зиму — ни одна ночь не проходила без облав и перестрелок, не было дня без обысков и арестов, без позорных судебных процессов, на которых выносилось сразу по нескольку смертных приговоров. Самое жуткое обычно происходило на рассвете — в это время по городу разъезжал фургон и увозил новые жертвы, а из домов неслись вопли отчаяния, от которых все живое замирало в невыразимом страхе и уповании на то, что беда все-таки миновала. Сколько молодых парней и девушек поглотила ненасытная пасть Общественной безопасности, сколько известных и неизвестных исчезло навсегда — упорно говорили, что их убивали в подвалах, а зарывали ночами на отмелях Дуная. Несколько таких ям разрыли собаки, они таскали по окрестностям кишки и конечности, человеческие кости с полуистлевшими лохмотьями, повергая народ в ужас. Страх, словно мгла, заползал всюду — в школы, учреждения и канцелярии, в каждую семью. Пожилые люди крестились и призывали проклятия на головы палачей.

А агенты Крачунова все неистовствовали, их боялись даже приверженцы теперь уже свергнутого режима, да и чему удивляться, если своеволие было возведено в закон. Они раскатывали по городу на машинах и мотоциклах, уже одна их форма оказывала парализующее действие на души людей: светлые фуражки или шляпы с загнутыми кверху полями, серые дождевики или полушубки, зеленоватые галифе с блестящими пуговицами вдоль канта и высокие ботинки со шнуровкой. Люди сведущие утверждали, что эти громилы во всем стремились подражать гестаповцам. Держались они нагло, с их морд не сходило гадливое презрение, которым они как бы внушали каждому: «Стоит мне захотеть, и я мигом сотру тебя в порошок!»

Но никто не шел в сравнение с пресловутым Медведем. (Да, как же его фамилия? То ли Златев, то ли Сребров, то ли Сребренников? Впрочем, это не имеет значения, вероятнее всего, Сребров!) Он особенно выделялся среди прочих еще и тем, что любил шокировать публику своими манерами: с утра проходил по Александровской из конца в конец, расфранченный по последней моде (так обычно одевались снобы из среды врачей и адвокатов), а ближе к вечеру мог толкаться по торговым рядам — неопрятный, в лохмотьях, похожий на опустившегося сельского чорбаджию [9] Чорбаджия — хозяин, богач. . Он любил прогуливаться по еврейскому кварталу, там он расхаживал неторопливой, размеренной походкой, и люди, завидев его, спешили укрыться — подальше от беды, лучше не попадаться ему на глаза! Паника, которую он вызывал, похоже, возбуждала его, укрепляла в нем уверенность в неограниченной власти, данной ему от бога. Да и как было людям не шарахаться, если он мог убить наповал одним ударом своей лапы, а его изобретательность во время допросов с применением пыток была безграничной. Рассказывают, что он знал больше ста способов, с помощью которых вырывал ногти у допрашиваемых. А его методы удушения, оскопления, насилования! По справедливости такое чудовище следовало бы казнить не один, а много-много раз, и все по его методу — выдернув ногти, оскопив, удушив…

Аптекарша останавливается перед улочкой, ведущей к Общественной безопасности. Короткая, совершенно глухая улочка, домики по обе стороны утопают в зелени, так что над кронами деревьев возвышается лишь силуэт кинотеатра «Одеон» — в романтическом стиле, с башенками и балкончиками, с почерневшими от времени громоотводами. А вот и само здание Общественной безопасности. Фасад в стиле барокко уныло глядит на улицу, пыльные оконные стекла отливают желтизной. До недавнего времени у входа стоял часовой, тут можно было видеть всевозможные средства передвижения — «опели» для начальства, мотоциклы, автобусы с дверьми с обеих сторон для полицейских. Сейчас здесь пусто, безлюдно.

Стефка Манчева поднимается по каменной лестнице, она должна взглянуть на помещения, где допрашивали и мучили ее Елену. Но перед нею вырастает невысокий крепыш в поношенных форменных брюках и куртке. Он поддерживает висящий на плече автомат и смотрит на нее с удивлением:

— Вы куда?

— Тут допрашивали мою дочь.

Голос парня становится мягче:

— Нельзя сюда, пока не уберем архивы. — В его тоне появляется некая доверительность. Ему, очевидно, хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями. — Понимаете, вы ведь наш человек… Сейчас очень важно раскрыть все их тайны. Из бумаг все станет ясно: кто остался верен, кто был провокатором…

Она видит на камне следы крови.

— До последнего момента бесились?

— Нет, это кровь убитой собаки — я нашел ее здесь. Вы идете в управление?

— Возвращаюсь домой.

— Там, как видно, забыли про меня… Если не пришлют никого мне на смену, я просто подохну от скуки.

Аптекарша успокаивает парня и обещает:

— Я позвоню им.

Она уходит. А вокруг — на глазах меняющийся город, восторженная молодежь, повсеместно собирающаяся группами, более сдержанные беседы людей постарше, цветы, знамена в окнах… И совершенно непривычные приветствия, которыми обмениваются прохожие, знакомые и незнакомые:

— Смерть фашизму!

— Свобода народу!

У аптеки ее поджидает какой-то гимназист, совсем юный, с прыщами на пухлых щеках. У него едва пробился пушок на верхней губе, но держится юноша важно, стараясь, чтобы все видели кобуру, чуть выглядывающую у него из-под куртки.