Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Шофер отвечает через плечо, зорко глядя вперед маленькими колючими глазками:

— Зачем ему бежать, он добровольно сдался…

Николай не пускается в расспросы — как приедут на место, сразу все станет ясно. А место — убогий кирпичный домишко среди разгороженного двора, почти по окна вросший в землю, с крылечком о двух ступеньках. Из домишки доносится плач, прерывистый и монотонный. На крылечке сидит связанный человек неопределенного возраста (нос у него крючком, как клюв хищной птицы), а рядом — несколько парней, которые, очевидно, стерегут его.

— Это он и есть? — спрашивает Кузман.

— Он, — отвечают ему.

Человек с хищным профилем поднимает голову, и Кузман пятится, встретив его взгляд.

— Вы случайно не… Ты не…

— Да, это я.

— Ваша фамилия Хубенов?

— Стоилов. Хубен Стоилов.

В доме по-прежнему слышится плач; Николаю кажется, что плач этот притворный.

— Жена убитого, — поясняет один из присутствующих. И добавляет, как бы извиняя женщину: — Не ладили они, он был пьяница. И жестоко ее избивал…

— А кем вы им приходитесь?

— Соседи. Услышали ее вопли, прибежали, чтобы их разнять. Но оказывается, тут не просто семейный скандал. Прикончили его…

Кузман заглядывает в дом и тут же выходит обратно, желтый как воск.

— Хотя бы прикрыли чем-нибудь! — возмущается он. — Страшно смотреть.

— Ждали, пока вы приедете и обследуете его.

— Мы не криминалисты! — И склоняется над Стойловым: — Поехали!

Человек с хищным профилем поднимается, при этом у него похрустывают кости — впечатление такое, что он сейчас рассыплется.

— А бай Георгий там? — интересуется он.

Неторопливо, спокойно залезает он в «опель», а по бокам садятся Кузман и Николай.

— Выходит, мы с вами давно знакомы, верно? — устало хмурится Кузман, когда машина, немощно пыхтя, выкатывает на дорогу.

На лице Стоилова выражение досады и упрека.

— Вы были у нас на процессе как свидетель защиты…

— На каком процессе?

— Семь лет назад. Когда судили группу при Трыстеницкой читальне.

— Припоминаю, — вздыхает Кузман. — Как же это мы ни разу не встретились с той поры?

— Через несколько месяцев меня перевели в хасковскую тюрьму. Я прямо из карцера, только вчера оказался на воле… после недельной голодовки.

Николаю становится не по себе — это же надо, они арестовали бывшего политзаключенного! У Областного управления Кузман выскакивает из машины и бежит по лестнице, не заботясь об охране задержанного — он, очевидно, уверен, что тому бежать некуда и незачем. В штабе людно, но он с ходу освобождает помещение от лишних свидетелей.

— Ваше удостоверение? — деловито спрашивает Кузман.

Стоилов пожимает плечами:

— Нет у меня…

— Как же это вы без документов?

— Вот… — Арестованный роется в кармане и вытаскивает сложенную вчетверо бумажку. — Справка о том, что меня выпустили согласно всеобщей амнистии.

Кузман разворачивает бумажку, читает ее и возвращает.

— Ладно, не будем затевать историю из-за какого-то удостоверения… За что вы его?

— За то, что подонок. — Стоилов устало оглядывается. — Я могу сесть?

Он садится, расстегивает свое выгоревшее летнее пальто, закуривает.

— Около часу назад я приехал товарным поездом из Горна-Оряховицы. Со мной было еще несколько политзаключенных. Мне не терпится скорее добраться домой, увидеть родных… Сходим мы с поезда, гляжу — его милость! Я его сразу узнал.

— Кого?

— Манафина!.. Пьяный вдрызг, как всегда. Тут-то я вспомнил, как во время следствия мы поклялись убрать этих двоих, как только возьмем власть, — Крачунова и его. Неужто вы не знаете, что он за птица?

— Нет.

— Палачом был при местной тюрьме! Его звали туда только для исполнения смертных приговоров. Платили ему деньгами или одеждой. Одеждой казненных.

«Сели мы в лужу!..» — думает Николай и, подтащив стул, тяжело валится на него.

— А вы уверены, что это… — говорит Кузман вяло, и Стоилов понимает, что он хочет спросить.

По лицу его пробегает усмешка.

— Уверен, конечно. Но ежели вы сомневаетесь, возьмите кого-нибудь из бывших политзаключенных, свезите туда, пускай хорошенько рассмотрит убитого.

— Я вам верю.

— Вы должны составить протокол о смерти этого пса, чтоб потом его не разыскивали. И не забудьте отметить: это я его ликвидировал. Непременно отметьте, пусть в протоколе значится мое имя! А Крачунов?

Кузман хмурится.

— Вы поймали его?

— Нет.

— А это правда, что Медведя…

— Правда.

— Наконец-то я слышу приятную весть!

Кузман прохаживается по комнате, не обращая внимания на телефоны, трезвонящие у него на столе.

— Что же мне теперь с вами делать? — растерянно и даже виновато спрашивает он.

— Со мной? — Стоилов встает, стряхивает пепел с сигареты. — Я еду в деревню, к своим близким. Семь лет ждал этого дня! А если вам жаль Манафина, идите утешайте его вдову.

Кузман вот-вот вспыхнет — не нравится ему ирония Стоилова. Он спрашивает:

— Может, вы его шлепнули по другим соображениям?

— По каким это другим?

— Уж не знаю…

— Так вот, когда узнаете — сообщите мне, я буду в Трыстенике. Если верить бай Георгию, я уже назначен кметом в этом селе. Так что и по телефону можете со мной связаться. — Он мнется какое-то время, затем протягивает руку. — Прощайте, товарищи!

Кузман машинально пожимает руку Стоилова.

— И не переживайте — таких, как Манафин, необходимо изничтожить, пока еще в наших душах не перекипело! А пощадим — эта нечисть так расплодится… Что у нас есть светлого, все загадит. — Прежде чем открыть дверь, Стоилов останавливается и сочувственно добавляет: — А если у вас слабые нервишки, мотайте подальше отсюда, на этом месте не каждый усидит. Что касается Стоилова — можете быть спокойны, сердце у него задубело и к этим гадам в нем не осталось ни капли жалости!

Он уходит, а оставшиеся долго не смеют посмотреть друг другу в глаза. Похоже, Стоилов прав: как и всякому празднику, революции сопутствует черновая работа, без этого ее не отстоять.

Теперь Манчев не сомневается в том, что его тайна всплыла на поверхность. После того невероятного случая прошло уже без малого двадцать один год, а сам донос занял всего минуту и так отдалился во времени, что порой Манчеву кажется, будто ничего не было, что это плод его воображения, навязчивая выдумка или дурной сон, постоянно повторяющийся, но не имеющий ничего общего с реальностью. Предал или не предал он Христо? Бывали дни, когда он с досадой одергивал себя: «Довольно, это уже слишком!» Да, будь этот донос на самом деле, последствия сказались бы давно и ему бы несдобровать. А ведь происходило обратное, он чувствовал, что мало-помалу из его памяти выветривается эта история, меркнет при свете дня, сглаживается в часы благоденствия и относительной гармонии, которые он сумел обеспечить себе и вокруг себя. Но иногда он испуганно вздрагивал — при всей своей расплывчатости, при том, что все случилось так давно, история та не забыта. Как и легенда о его сестре, умершей, когда он был еще совсем маленьким. Ему так много рассказывали о ней, так подробно описывали ее внешность и характер, что он не только создал в своем воображении ее портрет, но и сочинял ее поступки, ее жизнь день за днем — в общем, видел ее как живую. Но каково же было его разочарование, когда он нашел ее фотографию в семейном альбоме! Нет, эта каракатица не имеет ничего общего с той девушкой, которую он считал своей сестрой. И все же именно «каракатица» была его сестрой, реально существовавшей, именно о ней ему приходится говорить, когда идет речь о его близких.