Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Конечно, с Христо все было по-иному. Манчев отлично помнит Христо. И не столько его внешние черты — они с течением времени бледнеют и как бы выцветают, смешиваются со сходными чертами многих встреченных в жизни людей. Прочно сохранился в зрительной памяти только чуб Христо — непокорный, озорной, словно пламя, мечущееся на ветру. И еще взгляд его — острый, проникновенный, беспощадный! Манчев относился к нему с недоумением и завистью. А оснований для недоумения и зависти у него было немало. Родители Христо были зажиточные, он не знал ни голода, ни бедности, ни нужды и вопреки этому все свои мечтания связывал с «братством и равенством», с «торжеством разума» и прочими манифестами, столь модными в среде молодежи. Как было не завидовать, как было не удивляться, глядя в эти наивные глаза, открыто и смело глядящие в мир, когда сам Манчев жался от страха, стараясь ни во что не вмешиваться и ни с кем не связываться. Это удивление и зависть не выливались в чувство ненависти к Христо, напротив, Манчев упрекал себя и даже презирал, когда сравнивал себя с ним и другими однокашниками, которые шли навстречу приближающейся буре — опьяненные, как на свадьбу (блажен, кто верует!).

И она разразилась, эта буря, которую они так призывали. Яростная стрельба, ожесточенные сражения, выступления невооруженной толпы, дикий ужас возмездия — возмездия со звериным ликом военщины, от которого разило ружейной смазкой и портянками, которое расстреливало и вешало без суда и следствия. Может быть, именно ужас превратил его сложные чувства к Христо — среди них было и восхищение! — в ненависть, подстегнул его, заставил действовать. Тот миг, когда он принял решение отправиться с доносом на компаньона об участии его в восстании, накрепко врезался в его память. Он лежал на диване в своей убогой комнатенке, заложив под голову руки, смотрел на тени, пробегающие по потолку, и после каждого орудийного выстрела как бы подбадривал кого-то:

— Кончается… Уже кончается…

Потом он услышал крик хозяйки, муж и сын которой дрались на стороне мятежников:

— Только бы их кто-нибудь не выдал!..

Манчев встал, непонятно для чего щеткой почистил на себе костюм и отправился на луг, по другую сторону Огосты, где были сосредоточены наступающие правительственные войска. А что стало потом, кому он доверился, кто распорядился об аресте Христо — все окутано туманом, отодвинуто на задний план сменяющими одна другую сценами: жарких схваток; мгновенных расправ над бегущими крестьянами; бесчинств фельдфебелей, требующих не щадить никого, кто так или иначе связан с изменниками царя и отечества; марширующего военного духового оркестра; полковника, который со знаменем в руках скачет на коне к Черному мосту, где ждут городские тузы с хлебом и солью и с мольбой, чтобы артиллерия не стреляла по городу; и лихорадочно мятущейся офицерни, среди которой выделяется капитан Харлаков на вороном жеребце — настоящий Мефистофель в этом хаосе, злой дух истребления!

Ну а Крачунов — нет, его не видно в этой кутерьме, ни в одной сцене его не удается обнаружить, как Манчев ни напрягает свой мозг, чтобы восстановить полную картину того дня, когда решалась судьба всей его жизни. Манчеву известно, что в ту пору он был младшим офицером, но его физиономия нигде не маячит, не вызывает никаких воспоминаний. Крачунов стал для него Крачуновым только здесь, в этом городе, во время следствия по делу Елены, когда он пошел к нему с прошением о снисхождении и тот вдруг проявил интерес к его личности. Еще более неожиданными оказались мягкость и сочувствие, выказанные им, притом вполне искренне, — дочь на свидании рассказала, что ее не избивают, не пытают, начальник Общественной безопасности держится с нею деликатно, старается облегчить ее участь (и это в те времена, когда даже случайный привод в полицию, скажем, чтобы навести справки или по бездоказательному подозрению, мог кончиться увечьем или гибелью). Что же это за свидетель их разговора с капитаном Харлаковым, выпавший из его поля зрения? Да и можно ли назвать это разговором — один гарцует на коне, а другой скрючился от стыда и унижения и что-то говорит, а затем убегает с видом жалкого фискала (хотя слывет любимцем молодой местной интеллигенции!).

— Да, пошел я на это… пошел! — заключает сокрушенно Манчев и, поднявшись с постели, одевается: нужно потолковать с женой, авось не сбежала снова в город, не поделилась своими открытиями! Но оказывается, Стефка в прихожей, сидит неподвижно у стола и никак не реагирует на его появление, только взгляд ее гаснет и глаза становятся непроницаемыми.

— А я тебя ищу. — Он вздыхает и опускается на стул. — Мне хотелось спросить тебя… Ты давеча брякнула… Елена знает об этом?

Жена поднимает на него глаза, губы ее кривятся.

— Не знает. — И добавляет после короткого раздумья: — И не должна знать.

— С тех пор столько воды утекло, что…

— Вода тут никакой роли не играет — что было, то было, верно?

Манчев вздыхает, прислушиваясь к тому, как свистит воздух в его легких.

— Да, было…

— Стоило бы разобраться, зачем ты это сделал. Но меня это не интересует, нисколько не интересует.

— Я это сделал ради тебя. Разве ты забыла, в какой бедности мы жили тогда, в какой ужасной, унизительной бедности?

— Ты это сделал от жадности.

— Нет!

— Ты всегда завидовал Христо. А после того как он предложил тебе стать его компаньоном — без предварительного взноса, даже без векселя, — ты его возненавидел. Я готова голову дать на отсечение, что именно тогда ты его возненавидел.

— Хватит! Или я тебе не муж? — Он пытается сказать это грозно. — Какого черта вмешивать Елену? Зачем?

— Затем, что жизнь ее только начинается. И затем, что самый тяжелый удар обрушится на нее.

Манчев сникает, опускает голову, но продолжает смотреть на жену широко открытыми глазами.

— Как узнают о твоем преступлении — да, о преступлении, и нечего таращиться, — говорит она, — Елену тут же выставят вон… В лучшем случае просто перестанут уважать. Ты понимаешь, что это значит для нее? Конец всякой дружбе, все планы рушатся, никаких возможностей добиться успеха в обществе. Елена навсегда останется дочерью предателя!

— А если все же Крачунов…

— Ему от них не уйти, не надейся.

— Но может, он промолчит…

— Не затем он щадил тебя столько лет, чтобы промолчать. У тебя дочь связана с новой властью, и ты для Крачунова — все равно что бесценный клад.

— Так что же делать?

Жена уходит к окну и стоит там, скрестив руки.

— Может, мне пойти с повинной? — спрашивает Манчев.

Аптекарша яростно кричит, сжав кулаки:

— Не-ет! Как тебе в голову взбрело такое? Тайна должна остаться тайной! Лучше пускай тебя не станет, чем…