Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Крачунов спохватывается и на цыпочках подходит к окну. Во дворе тихо, под навесом аккуратно сложенная поленница, на очаге закопченный котел, на колышке висит собранная в клубок цепь для подвешивания котла, неподалеку тачка с песком, на ней лежит забытый кем-то бежевый свитер, растянутый так, словно ревниво хранит формы владельца. «Аптекарша оставила…» — заключает он и переводит взгляд на улицу. Людей не видно, мимо дома лошадь тянет телегу, на телеге сидит женщина в овчинной безрукавке, повязанная черным платком. Затаив дыхание, Крачунов идет к лестнице, заранее зная, что ступеньки будут скрипеть, но, еще не успев ступить на лестницу, он вздрагивает, услышав голос:

— Кто там? Аптекарь!

— Есть кто-нибудь в доме?

В соседней комнате, словно котенок, мяукнула пружина. Слышны пыхтение, кашель, шлепанье босых ног. «Проклятая развалина!» Крачунов возвращается в прихожую и забивается в угол между окном и дверью. Нет, если это ничтожество сунется сюда, придется его устранить.

— Есть кто-нибудь? — Аптекарь уже на пороге, слышно, как он дышит — тяжело, натужно, с хрипами, словно пыхтят гигантские мехи. Он топчется на месте и бубнит, как дряхлая старуха, делая длинные паузы: — Должно быть, мне показалось… Да и кто к нам пойдет в такое время?.. Стефка, может, это ты? Куда ее понесло в такой день? А, пустилась на поиски Елены… Будто Елена сама не может домой заглянуть, чтобы повидаться… Ей сейчас не до этого? Но мы как-никак родители…

Аптекарь поворачивается, бредет к спальне и ни с того ни с сего принимается кричать — пискливо, истерично, словно безумный:

— Христо, это ты? Христо, это ты?

И опять удушье, кашель. И опять старик говорит с самим собой, как маразматик:

— Что за бред, о каком Христо я толкую?.. Никакого Христо нет… Все это нервы, одно только воображение…

Крачунов тем временем размышляет: «Бегство из этой западни — дело, может быть, еще более безнадежное, чем сама западня!» Где он найдет приют, кто предоставит убежище начальнику Общественной безопасности — кровопийце, палачу, исчадию ада (этими «титулами» величали его заключенные)? Не лучше ли было бы сразу податься к Фокеру, миновав аптекаря? Но ему слишком хорошо знакомы повадки таких типов, как Фокер: он сначала сделает вид, что готов войти в твое положение, заманит тебя в какой-нибудь закуток на чердаке или в подвале (якобы для того, чтобы понадежней спрятать) и пристукнет. Потом закопает твои останки, а может, передаст новым властям в качестве доказательства своих заслуг перед народом.

Старый Бешев отличился именно таким образом. Крачунов хорошо помнит то мглистое утро, когда Бешева привезли к нему в закрытом фургончике, чтобы никто не увидел и не узнал. Рослый, хорошо сложенный мужик с пышной шевелюрой, крепкими белыми зубами, с кожей молочного цвета — по первому впечатлению совсем молодой человек, напяливший седой парик. А ведь ему было около семидесяти. В прошлом тесняк, участник Сентябрьского восстания двадцать третьего года, Бешев устранился от борьбы и занялся огородничеством и пчеловодством. Но однажды, осенью сорок третьего, к Бешеву явился один нелегальный и попросил спрятать его. Бешев не мог ответить отказом (у нелегального были две раны), принял человека, но так перепугался, что зазвал его на чердак, якобы для того, чтобы укрыть в ворохе старого барахла, и проломил ему череп, когда тот повернулся к нему спиной. Сразу же после этого Бешев пришел с повинной в полицию, а местные агенты отфутболили его Крачунову — разбирайся, дескать, с ним, ты сообразительнее нас. Разбираться долго не пришлось, Бешев был согласен на все, лишь бы не предавали огласке случившееся. Крачунов распорядился с умом, он увидел в убийце полезного сотрудника. Труп нелегального вынесли поздней ночью и где-то закопали, а Бешев оставил письменное признание и подписку, что он включается в тайную сеть специальной службы добровольно, «по идейным соображениям, бескорыстно». Однако не прошло и двух недель, как он повесился, глубоко опечалив все местное население, — в некрологах говорилось о его трудолюбии и удивительной честности, о его сопричастности к «гуманным веяниям эпохи».

«Семидесятый номер вышел из игры!» — этими словами встретил его однажды Медведь.

Крачунов до сих пор видит искорку злорадства, что промелькнула тогда в его взгляде. Тогда эта искорка обозлила Крачунова. Он был расстроен: потерять такого способного провокатора! Но все же сделал вывод, что выродки вроде Бешева вызывают презрение даже самых отпетых негодяев.

Только Фокера ничем не проймешь. Он зарежет тебя, вытрет руки (даже не вымоет, только вытрет!) и с отменным аппетитом сядет обедать.

«Нет, останусь!» — окончательно решает Крачунов, возвращается в комнату для прислуги и запирается. Темень, вонь, духота, а за дверью опять пискливый истерический крик:

— Христо, это ты? Есть кто-нибудь в доме?..

Эти вопли похожи на крик совы, они вызваны страхом и нагоняют страх.

Мало сказать, что у Кузмана хорошее настроение — оно превосходное, если судить по его настойчивым попыткам просто улыбаться, а не сиять, что ему, конечно, не удается. Николай хорошо его знает, он сразу замечает перемену и удивленно спрашивает, не стараясь даже сохранять «дистанцию»:

— Тебя что, рукоположили в епископы?

Хмыкнув неопределенно — ирония его не задела, — Кузман присаживается рядом с ним.

— Ты что ешь?

— Картошку. Виктор угостил.

Виктор, не дожидаясь просьбы, сует руку за пазуху, достает картофелину и с гримасой сожаления протягивает Кузману.

— Возьми!

Кузман берет картофелину, старательно чистит, а сам все усмехается, качая головой и бормоча самодовольно:

— И с этим делом управились!.. Прижмешь их как следует — они и лапки кверху!

— О ком ты?

Николай спрашивает осторожно: есть у Кузмана манера не отвечать на вопросы.

Но на сей раз он разговорчив. Съев половину картофелины, Кузман начинает рассказывать — скупо, короткими рублеными фразами, словно рапортуя, — о вздорности некоторых офицеров, воспитанных по-старому, в духе преданности престолу, незыблемости сословных привилегий (им, офицерам, не по вкусу пришлось заявление нового правительства); о колебаниях полковника Грозданова — он вроде бы и на стороне народной власти, но только что назначенные генералы, тайные приверженцы группы «Звено» (с ними он связан личной дружбой), тоже близки его сердцу; о том, как мучительно шли переговоры с этой публикой и как они сдвинулись наконец с места, когда из Софии приехал уполномоченный ЦК, бывший политкомиссар врачанских партизан, и вправил им мозги.

— До того цветисто и смачно ругался, товарищи, вы себе представить не можете! Но прижмешь их как следует — они и лапки кверху! — повторяет Кузман.