Геннадий Карпов - Б-1, Б-2, Б-3 [неженский нероман]

После первого звонка я проводил её в зал и сказал, что сейчас приду. Она хмыкнула и равнодушно отвернула свою идеальную головку в сторону сцены. Я в последний раз посмотрел на её ухо с маленькой серёжкой, длинную шею, украшенную двумя переплетёнными цепочками: серебро плюс гранат, и подумал: поцеловать в макушку или пожать руку? Не сделал ни того ни другого, пошёл в буфет, выпил сто пятьдесят грамм «Hennessy», закусил бутербродом с красной икрой, посидел пару минут и понял, что наша пьеса сыграна до конца. С каждым глотком коньяка мне всё яснее виделось, что эта женщина играет роль, и вся жизнь для неё – какой-то странный спектакль. Её роль – главная. Она же – режиссёр, оператор, осветитель и критик. А все остальные – второстепенные персонажи. Ей не нравился спектакль, который мы в тот вечер смотрели! Он не мог нравиться такому знатоку сцены, который даже как-то сам пытался писать либретто! Но она не могла признаться даже себе, что пьеса, покорившая Европу – бездарна, а актёры, что называется, катают тачку и поглядывают на часы, умирая от сушняка. Иначе критически придётся посмотреть не только на эту пьесу, а на всё вокруг. И её мир рухнет! Она должна быть уверена, что у неё есть постоянный зритель! Что все пьесы, все спектакли, все постановки – гениальны. И тогда все её поступки, вся жизнь автоматически становились гениальны, полны смысла и не подлежащими критике. Нельзя критиковать одно и не замечать огрехов в другом! Она ходила по ярко освещённой сцене, боясь сделать шаг в тёмный зал или за кулисы. Этакая особая форма трусости. Там, за светом рампы, витала пыль, бегали сверчки и скрипели старые сиденья. Там обитали некрасивые люди. Они жевали жвачку и карамельки. В антрактах они пили вино, курили, ходили в туалет и никогда не слышали рондо-каприччиозо Паганини в исполнении Ойстраха. Там сидел её полумуж с детьми и Пенкиным, а рядом развалился я со своим дурацким пивом. В наши обязанности входили лишь аплодисменты той, которая блистает на сцене. Кто сидит в зале – артиста не очень интересует. Главное – чтобы аплодировали. Она категорически не хотела видеть реальность сквозь театральные или гоночные очки. Необыкновенные всё-таки встречаются женщины!

Я оделся и поехал на автобусе домой. Очередной роман закончился, оставив на душе очередной шрам. Ведь когда от жизни не ждёшь ничего хорошего, то и терять особо нечего. Кроме старой доброй Т-9 никаких перспектив в тот момент не просматривалось. Через две недели О-3 как ни в чём ни бывало сообщила, что взяла на нас билеты на какой-то рок-концерт во дворец спорта. Я вежливо отказался, написав что-то типа: «Развал-схождение больше проверять не хочу, музыку и автомобили возненавидел, спасибо за всё!» и пожелал удачного просмотра. Она тут же прислала ещё пару сообщений, которые я стёр не читая. Что там написано – я знал и так. После неё у меня осталась только чёрная фирменная ручка из автосалона «Subaru». Надеюсь, хоть это слово как пишется, так и произносится: «Субару». Хотя за ударение не поручусь.

* * *

На следующую ночь я увидел во сне себя на той сцене драмтеатра. Бездарных актёров след простыл. Я сидел на красном троне, одетый в джинсы и ветровку, а рядом по стойке смирно вытянулся дед. Я встал с трона и походил по сцене. Пахло краской, скрипели протёртые половицы. В босую ногу я поймал занозу и пожалел актёров: как же они, бедные, тут каждый день ходят? Поди, у каждого с собой булавка? Потом вернулся к трону и подтащил его поближе к краю сцены. Трон оказался невесомым, и я удивился: издалека, из зала, он казался настоящей качественной мебелью, а при ближайшем рассмотрении мне сразу захотелось отнести его на помойку. Позолота облазила от малейшего прикосновения, красный атлас протёрся на углах, спинка сделана из ДВП. Один пинок сапогом – и от такого трона останутся обломки.

Подтащив бутафорию к краю сцены, я уселся на неё и приказал деду:

– Ну, варнак, сказывай как на духу: как ты в моих горах оказался? Соврёшь – на дыбу! Не соврёшь – на плаху! Выбирать тебе. Я сегодня добрый.

Дед за моей спиной долго откашливался и бормотал что-то невнятное по бумажке: видно, забыл роль. Я всматривался в тёмный зал и ничего не видел. Передо мной простиралась чёрная бездна, так что играть мне было не для кого. Весь свой спектакль я играл только для себя. Не было смысла врать, фальшивить, делать вид, что любишь или веришь. Передо мной не было ничего и никого, а сзади убиенная мною душа начала сбивчиво рассказывать долгую историю про то, что после убийства того офицера его арестовали на следующий же день и долго били. Потом хотели расстрелять, а семью сослать куда-то в Сибирь. Но пришёл приказ: отправить и его тоже в Сибирь: в лагерях нехватка медицинских кадров, поголовье зэков уменьшается быстрее, чем успевают подвозить новых, от этого падают показатели на лесозаготовках и рудниках. Правда, пока приказ дошёл, его анестезиолога успели-таки расстрелять, а медсестру следователь забил насмерть рукояткой своего табельного ТТ на очередном допросе. Его с семьёй этапом отправили в сибирскую тайгу, через полгода туда же пригнали несколько десятков земляков. Жена с детьми жила рядом в посёлке, а сам дед – в зоне. Через пять лет он сбежал: помогла жена и случай. Было понятно, что все дороги и станции после побега перекроют, поэтому они с детьми пошли туда, где ни одному человеку их искать даже в голову не пришло: не к людям, а наоборот. Стояла осень, они успели набрать грибов, ягоду и наловить рыбы. Вырыли землянку. В первую же зиму дети умерли, да и сам дед с женой уже не чаяли выжить. А потом потянулись годы жизни отшельниками. К ним несколько раз забредали местные и пытались посягать на его жену и нехитрый скарб. Двух дед убил топором. С третьим подружился: тот оказался сосланным эстонцем, который подрядился снабжать земляка всем необходимым, но не задаром. Дед научился ставить петли на коз и зайцев и стал заготавливать мясо. Раз в месяц приезжал земляк, забирал мясо, вёз в посёлок и там продавал. Часть денег брал себе, на остальное покупал деду с женой то одежду, то нож, то картошку, то соль. У отшельников наступили светлые времена: в их землянке появилось хозяйственное мыло, чай, ведро и шерстяное одеяло. Потом земляк умер. Его сын их навещал, но уже реже. И дед рискнул выйти в посёлок сам. Там как раз разворачивалось строительство новой обогатительной фабрики: геологи нашли несколько золотоносных жил, уходящих вглубь горы на километры. Пришлого люда понаехало много, поэтому на обросшего литовца особого внимания не обратили. Ведь с момента его побега прошло уже семнадцать лет. Посёлок так поразил дикаря своими необъятными размерами, людской сутолокой, непонятными машинами, фонарями на столбах, что он, купив в лавке валенки, верёвку, чайник, кастрюлю, нитки, иголки, топор, украв две газеты и щенка, возвратился обратно, и приходил в посёлок только изредка и только в случае большой нужды. Приносил мясо, орехи или ягоду, продавал, покупал всё необходимое и четыре дня шёл обратно. Украл несколько кур и уток. Потом пришёл я. Когда-то такое существование должно было закончиться. Дед не озвучил это вслух, но я понял из его рассказа, что такому концу он втайне даже обрадовался. Это была не жизнь, а расплата за грехи. Поэтому для того, чтобы окончательно успокоиться, он просил меня только об одном: похоронить жену.