Перч Зейтунцян - Люди с разных улиц

Фати достал свой завтрак.

Один из рабочих нарушил молчание:

— Махмуд стал продавать старое мясо.

— И цену поднял, — добавил другой.

— Он жулик, — неожиданно сказал Фати.

Рабочие посмотрели на него с удивлением, но он продолжал уже спокойно есть.

К ним подошел надсмотрщик. Он был оскорблен тем, что ему назначили помощника. Он специально подсел на краешек скамейки рядом с Фати, ожидая, что тот уступит ему место, а сам останется стоять. Но один из рабочих встал и сказал Фати:

— Пересядь сюда.

Надсмотрщик зло посмотрел на рабочего и ушел.

А Фати ел и думал о том, что костюм надсмотрщика того же цвета, что и его, и материя такая же.

Вскоре все стали расходиться по своим местам. Фати заметил, что пуговица на куртке Рашида вот-вот оторвется, и сказал ему. Рашид оторвал пуговицу и положил в карман.

После перерыва Фати стало скучно. Он подошел к группе рабочих, которая перетаскивала новые товары, полученные фабрикой, и стал помогать. Но тут надсмотрщик сказал, что ему неудобно заниматься такой работой. А в это время один из рабочих говорил Фати:

— С того конца бери, с того конца…

И вдруг Фати заметил, что его костюм запачкался. Ему стало неловко, и он попытался отряхнуть пыль. Но потом почему-то перестал его чистить. Хотя и продолжал думать, что надо бы почистить. И, чтобы отвлечь свое внимание от костюма, он начал разговаривать с рабочими совсем о другом.

Не было еще и часа, как Джонсон пришел на работу. Утром, когда встал, он, как обычно, пожелал жене доброго утра. Потом сел завтракать. Джонсон попросил, чтобы ему дали маслин. Он очень любил их. Вот уже сколько лет жена его упорно не хотела понимать, что на столе всегда должны быть маслины.

Первый человек, которого Джонсон встретил сегодня на улице, был молочник. Здороваясь с Джонсоном, он снял шляпу.

Всю дорогу Джонсон с кем-то здоровался. И только один раз приподнял шляпу — когда проезжала в машине Грифитс. Прежде, здороваясь с ней, он снимал шляпу и держал ее в руке. А теперь лишь слегка приподнимал.

Сейчас, у себя в кабинете, вспоминая обо всем этом, Джонсон подумал, что так повторяется изо дня в день.

Послышались шаги. Вероятно, это Фати.

Джонсон сел за письменный стол, надел очки и стал ждать. Но раньше он ждал Фати с большим удовольствием. Теперь и это вошло в привычку.

Дверь открылась, и Джонсон с неудовольствием снял очки. Это был надсмотрщик. Он был высок ростом и гордился тем, что он выше даже самого Джонсона. Надсмотрщик заговорил о каком-то деле, но Джонсон чувствовал, что он пришел не за этим. Уже уходя, надсмотрщик спросил:

— А по тому вопросу, о котором я вам говорил вчера, вы уже решили что-нибудь?

Только сейчас Джонсон вспомнил, что вчера надсмотрщик сообщил ему, что Фати подрывает его, надсмотрщика, авторитет и вообще ведет себя плохо. Он подумал, что вся эта история с Фати, пожалуй, больше его не забавляет.

Джонсон подошел к окну и открыл его. Потом вернулся и сел за письменный стол. Фати получает в месяц десять золотых. Это не такая уж малая сумма. В год — сто двадцать. Да, на сто двадцать золотых можно купить многое…

Он равнодушно посмотрел на надсмотрщика:

— Значит, говорите, вам не нужен помощник?

— Он подрывает…

— Ну что ж, как вам удобнее.

Джонсон подумал, что вечером, вероятно, будут гости. Скучно. Скучно.

Лавочникам уже все было известно. Они с нетерпением ждали появления Фати. Но больше всех сгорал от нетерпения Абду. Он должен отомстить Фати за то, что тот хоть на несколько дней стал помощником надсмотрщика, а сам он так никем и не стал, и до сих пор его все называют свиньей.

Лавочники не сомневались, что у Фати отняли костюм и он появится, как прежде, в лохмотьях. Они снова будут смеяться над ним, восторгаясь его худобой и торчащими скулами.

Они ждали уже полчаса. Но, может быть, Фати боится появиться? Может, он пойдет другой улицей? Нет, он обязательно пройдет здесь, другой дороги на фабрику нет.

В конце улицы появился человек. Заметив лавочников, он замедлил шаги. Это был Фати. На нем была его старая одежда, и ноги, как прежде, были босы. Он шел по краю тротуара и смотрел на людей.

Лавочники издали плохо видели выражение его лица. Вся улица молчала. Собака, вечно разгуливавшая перед лавками в ожидании, когда ей что-нибудь подбросят, испугавшись тишины, поджала хвост и убежала.

Наконец первый лавочник разглядел лицо Фати. Второй, завидуя ему, подбежал ближе. Остальные последовали его примеру. Столпившись, они негромко посмеивались. Впереди всех был Абду.

И вдруг все одновременно умолкли. Они растерянно глядели на приближавшегося Фати.

Фати улыбался. Он улыбался так из года в год, своей маленькой улыбкой. Эта улыбка была знакома лавочникам. Но сейчас они увидели в ней что-то новое.

Фати шел мимо людей, и в улыбке была ирония.

Люди испуганно сторонились, давая ему дорогу. И было смешно видеть, как они напуганы. Ведь не было ничего, что могло бы их напугать. Фати всего только улыбался.

Он даже сказал людям: «Доброе утро».

Люди смотрели ему вслед, пока он не скрылся в конце улицы за углом.

Понемногу все разошлись. Каждый уселся перед своей лавкой и выпил рюмку водки.

Они ждали покупателей и размышляли о том, что жизнь безнадежно мрачна и скучна.

1958 г.

— Идут.

Ганс сидел за высоким столом и ел. Он был слишком мал, ему приходилось высоко поднимать руку, чтобы дотянуться ложкой до тарелки. И это всякий раз вызывало чувство горечи, напоминало ему, что он еще мал. А вырастет он тогда, когда однажды утром, сев за стол, обнаружит, что теперь ему уже не нужно так высоко поднимать руку. Ну, а пока каждое утро приносило лишь одни разочарования — блаженный день застрял где-то в пути. Поэтому-то Ганс до сих пор все еще маленький, хотя ему уже целых семь лет.

— Идут, — снова услышал он голос матери.

Ганс весело соскочил со стула, выбежал из хижины и вдруг замер от неожиданности. Он предполагал, что увидит великана, для которого не составит труда поднять Ганса одним пальцем. Ведь только такой человек способен в один день разделаться с этой огромной кучей бревен. Но отец привел паренька, которому было лет четырнадцать, не больше. Паренек этот утирал рукавом нос и с видом понимающего человека оглядывал бревна.

— Это Хилье. Он поможет мне переколоть дрова, — сказал отец.

Мальчики не поздоровались и только смерили друг друга враждебными взглядами.

— Этот тоже будет с нами работать? — спросил Хилье.

— Нет. Ему всего семь лет.

Рассерженный Ганс вернулся в хижину и снова сел за стол. Ему показалось, что именно сейчас его рост должен хоть немного увеличиться, потому что у него были явные преимущества перед Хилье, пусть даже тот старше, — Ганс никогда не колол чужих дров и не был таким худым. Но он с досадой отметил, что ему опять приходится высоко поднимать руку, чтобы дотянуться ложкой до тарелки.