Александру Ивасюк - Половодье

Когда их пригласили к столу, все сверкало. Корнелия превзошла себя. Хермину представили Григоре Дунке, тринадцатилетнему философу, который тут же полюбил ее, поскольку изучал сейчас по истории период рыцарства и был готов любить и защищать всех, кто подвергался опасностям. Он полюбил ее за сходство с обезглавленной королевой Марией-Антуанеттой. Он знал обо всем, что произошло в городе, присутствовал прошлым вечером на митинге, чтобы довершить свое политическое воспитание. Он видел и солдат, ведущих под стражей сообщников Карлика. Его чудного дядюшки не было среди них. А теперь с удивлением увидел его здесь в сопровождении этой молодой женщины, немного старше его самого, такой странно красивой. Он знал, что это баронесса Хермина Грёдль, которая продала виллу Карлику. Он не мог понять до конца, что же произошло, но ничего не спрашивал, предпочитая ждать развития грозных событий. Тогда он спасет прекрасную баронессу, галантно предложит ей свою твердую руку. Тогда или немного позже. Вскоре между ними завязалась прочная дружба.

Увидев безукоризненно накрытый стол, обширную гостиную, украшенную портретами владык, ученых и мудрых юристов, потомком которых был ее возлюбленный, тяжелые серебряные приборы с монограммами и пятиконечной короной (а не семиконечной, как у нее), Хермина взволновалась. Слишком уж было это похоже на другую жизнь, которая оказалась столь пагубной, открытой всем бедам.

И она не особенно удивилась тому, что Пауль, сперва возбужденный и жизнерадостный, стал грустнеть по мере того, как обед подходил к концу. Сначала она инстинктивно пыталась ободрить его и тихо погладила его руку.

Пауль Дунка улыбнулся ей, но оставался грустным. И госпожа Дунка стала молчаливой; слышен был лишь звон фарфора, серебряных приборов, и обед, начавшийся так весело и непринужденно, превратился в какой-то странный ритуал. Так и закончилась эта трапеза.

Пауль Дунка поднялся со стула и сказал:

— Мне предстоит еще одна трудная дорога. Я ухожу. Но знай, что я люблю тебя. Я вернусь — раньше или позже, но вернусь, вернусь!

Хермина взглянула на него и сказала:

— Я так и знала. Конечно. — Первым ее побуждением было разразиться смехом, по старой привычке. Значит, это все! Прекрасное солнечное утро, когда она снова поддалась тем иллюзиям, с которыми, как она думала, рассталась навсегда…

Но она попыталась еще раз все удержать:

— Зачем тебе идти? У меня еще остались деньги от продажи дома. Незапятнанные деньги. Уедем куда-нибудь, убежим сейчас же как можно дальше. И никогда не вернемся.

— Это необходимо. Совершенно необходимо. Каждому есть что искупить, к тому же, возможно, я могу помочь, прояснить многое. Ничто не должно оставаться безнаказанным.

— Глупости. Кто искупит то, что претерпела я?

Пауль Дунка обнял ее, и она почувствовала, что на самом деле любит его и ей безразлично, прав он или виноват, лишь бы он был с ней. Но его преследовала сцена убийства Стробли, пустой двор со следами грузных шагов. Он не знал ничего, совсем ничего, что произошло потом, и все еще думал, что Карлик всесилен, что Месешан на свободе, на своем посту и, наверное, теперь истязает жену Стробли, чтоб выбить из нее признание, позволяющее закрыть дело. Потом, чтоб она не проболталась, ее, конечно, убьют, и труп будет обнаружен в пограничных водах. Составят протокол, и все пойдет своим дьявольским путем. Он, только он один может защитить ее! Поэтому он сказал Хермине и старой госпоже Дунке:

— Вы должны меня понять. Может быть, в эту самую минуту истязают невинную женщину, и лишь я могу спасти ее. Ты прошла через ад и должна понять меня, Хермина. Ты не знаешь Месешана. А он не отличается от тех, кого ты уже узнала, от тех, которые истязали тебя. Теперь он еще страшней, потому что спасает свою шкуру. Я пойду, но все равно вернусь.

Григоре единственный из всех знал, что Месешан уже не комиссар, что он арестован, но не посмел ничего сказать. Он был зрителем, спектакль казался ему захватывающим, он должен был досмотреть до конца.

Хермине хотелось кричать; она пыталась зачеркнуть все, что произошло, ничего не помнить — не для того же она вернулась, чтобы знать, истязают ту женщину или нет! Она сама была женщиной, она хотела быть здесь или где угодно со своим мужем, которого любит, только с ним, и быть счастливой; какое ей дело до остального мира, ведь миру не было дела до нее, люди продолжали есть, пить, спать, заниматься любовью, когда она была там! Эта мысль стремительно заполнила ее сознание, потому что она хотела жить!

— Я не позволю тебе! — закричала она. — Ты никуда не пойдешь без меня!

— Оставь его, — сказала старая госпожа Дунка. — Все они таковы, люди нашего рода. Они забывают обо всем, забывают о собственном счастье. Я давно и хорошо знаю их. Но может быть, он и вернется. Мой отец, большой враг твоего прадедушки, пробыл в заключении пять лет и вернулся. Правда, все было тогда иначе, но, раз уж он решил, кто мог помешать ему?

— Тогда иди, — сказал Хермина. — Иди и больше не возвращайся. Я ненавижу тебя. Опять ты думаешь только о себе.

— Я не о себе думаю, — оправдывался Пауль. — Я думаю о той женщине, которую сейчас истязают. Если ее убьют, я никогда не найду себе покоя. Оставайся здесь, я вернусь.

Хермина пассивно, как в прежние дни, дала ему обнять себя. Пауль Дунка оделся и вышел. Перед уходом сказал матери:

— Позаботься о ней!

Старуха понимающе кивнула, взяла Хермину за руку и отвела в свою комнату.

— Жди, мой ангел. В ожидании есть своя правда. Он вернется, если будешь ждать.

Пауль Дунка спешил, почти бежал в прокуратуру. Он потребовал встречи с главным прокурором, поскольку знал его давно. Тот, однако, принял его холодно, официально. Чуть ли не с первых слов он прервал Пауля.

— Я не занимаюсь этим делом. Извольте обратиться к прокурору Юлиану Мане.

Прокурор Маня был очень занят и принял Пауля только через час. Измученный одиноким ожиданием в затхлой приемной, а в особенности навязчивыми тревожными мыслями, адвокат дошел до крайнего возбуждения. Он метался от двери к пыльному окну и обратно. В окне серели ничем не примечательные сумерки. Тишина была невыносимой, лишь изредка где-то кто-то хлопал дверьми или гулял сквозняк в коридорах, порой раздавались чьи-то шаги на верхнем этаже, и опять — тишина. Пауль Дунка напряженно вслушивался, готовый к тому, что вот-вот раздастся истошный крик женщины под пыткой. «Поздно, — думал он, — опоздал, промедлил, заботился о себе, забыл о тех, чья жизнь под угрозой…» В сущности, он был самым осведомленным свидетелем. С каждой минутой промедления его вина увеличивалась, но росло и его значение — единственного человека, могущего тайное сделать явным. Раз его так долго не принимают, значит, уже известили Карлика, и тот в своей просторной библиотеке отдает распоряжения, как уничтожить ставшего опасным наперсника. Но Пауль теперь тревожился не о себе, а о том, что его устранение будет способствовать дальнейшим преступлениям и произволу.