Александру Ивасюк - Половодье

— Понятно. И если разрешите, я буду держать вас в курсе.

Прокурор Маня зашел в другой кабинет еще на полчаса, чтоб не беспокоить Пауля Дунку. Когда он вернулся, Пауль лихорадочно писал, заполняя лист за листом крупными заостренными буквами. Прокурор взял первый лист и прочел:

«Год назад, зайдя в тупик, я сблизился с Ионом Лумеем, прозванным Карликом. Он показался мне интересным как продукт эпохи человеком, совершенно лишенным предрассудков. Но это был дьявольски умный, откровенный хищник. Я видел, как создается преступная сеть, использующая голод, спекуляцию, лишения, неразбериху, а особенно — растерянность людей. Он очень нуждался в моих юридических познаниях, потому что презирал все законы. Он сумел подкупить префекта, полицию, которую контролировал с помощью старшего комиссара Месешана, не говоря уже о других учреждениях. Я присутствовал…»

— Прошу вас, — сказал прокурор Маня, — побольше конкретных фактов. Факты, места, имена. Только так вы можете помочь суду. Но мне хочется задать вам один вопрос: — Доктор Тибериу Шулуциу был связан с Карликом?

— Нет, это точно. Я вчера беседовал с Шулуциу и рассказал ему обо всем случившемся.

— И как он на это реагировал?

— Он посоветовал не вмешиваться, пусть события идут своим ходом.

— Прошу включить и это в ваши показания.

Пауль внимательно поглядел на прокурора. Он понял, в чем смысл этой просьбы, и сказал:

— Это интересует вас прежде всего?

— Нет. Но это одна из сторон дела. Вообще суд интересуется всем. — Прокурор почувствовал, что совершил тактическую ошибку, и тут же поправился: — Продолжайте, пишите самое важное.

С этой минуты показания Пауля стали более сухими, а беседа с Шулуциу была передана вкратце, в связи с личной попыткой найти моральное решение вопроса, касающегося убийства Стробли. Но дела Карлика, его методы были достаточно хорошо разъяснены на сорока страницах показаний. Прочитав все внимательно, прокурор Маня сначала решил задержать Пауля Дунку как явного соучастника. Но потом отказался от этой мысли: адвокат, конечно, не скроется, и он сможет привлечь его, когда ему вздумается, хотя, пожалуй, его лучше использовать как главного свидетеля обвинения — закон запрещает обвиняемым свидетельствовать друг против друга.

— Хорошо, господин Дунка. Благодарю вас. Вы свободны. Когда понадобитесь, я вас вызову.

Пауль ошеломленно молчал. Потом спросил:

— Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Что произошло с Карликом?

— А вы не знали? Он покончил с собой накануне ареста, сегодня утром. Остальных бандитов задержали.

Пауль Дунка глубоко вздохнул. Не он спас женщину, не он добился правосудия. Ему захотелось смеяться, и он засмеялся, странно и продолжительно, подчиняясь своему актерскому инстинкту, который снова вернулся к нему после треволнений прошедших дней. Прокурор Маня даже не улыбнулся, не спросил, почему он смеется, только кивнул головой в знак прощания и отпустил его.

Пауль Дунка отправился домой, опустошенный, предельно уставший, охваченный чувством напрасно проделанной работы. Он не ощутил ни облегчения, ни ясности. В душе у него было пусто. Он прошел по замерзшему городу, опустевшему, плохо освещенному, и некоторое время бродил по улицам, выбирая самую длинную дорогу к дому. Он вошел в дом и застал Хермину и мать в темноте, молчаливых, сидящих в больших креслах, обитых красной кожей. Он инстинктивно ощутил их присутствие, резко включил свет, оперся о косяк двери и засмеялся.

— Ваш любимый блудный сын вернулся к родным пенатам. Правосудие свершилось. Карлика уже не существует на свете, и передо мной открывается долгая мирная жизнь.

— Ты думаешь, все будет хорошо? — спросила Хермина, резко подымаясь с места и повторяя свой утренний вопрос.

— О, конечно, моя дорогая! Мы будем жить, размножаться и наполним всю землю. Но сейчас у меня нет никаких сил, пойду лягу…

И он действительно прошел в свою комнату, одетым бросился на кровать, тотчас же заснул и не проснулся, даже когда Хермина улеглась рядом.

— Побудь с ним, — сказала старая госпожа Дунка, проводив ее до дверей. — Ты можешь стать его ангелом-хранителем, если еще существует для него спасение.

И Хермина поняла это в тот миг, когда вошла в комнату, поняла, что не покинет его никогда, что к ее любви теперь прибавилась материнская нежность, в которой растаяла вся ее прежняя горечь.

Прокурор Маня отправился в префектуру с показаниями Пауля Дунки. Григореску прочел их и подчеркнул красным карандашом некоторые интересующие его пункты.

— Пусть прочтет и товарищ Дэнкуш, — сказал он.

Тот взял показания и лихорадочно стал читать, волнуясь все больше и больше.

— Бывшего префекта мы выведем из дела, — услышал он слова Григореску, сказанные прокурору. — Мы обещали это Бухаресту, не надо поднимать скандала до выборов.

— А как поступим с адвокатом? Мы можем использовать его как свидетеля, можем привлечь к судебной ответственности. Но он неудобный свидетель, странно экзальтированный, почти безумный.

— Что скажете, товарищ Дэнкуш? — спросил Григореску.

Дэнкуш посмотрел на всю писанину, перелистал показания, как бы изучая этот крупный почерк, попытался вспомнить лицо Пауля. Подумал и ответил:

— Я не юрист. Если он преступил закон, его нужно судить. Но лично я не трогал бы его. У нас достаточно улик против остальных, а он сам — нечто вроде жертвы.

— И я тоже думаю, что так будет лучше. В сущности, он ничего не натворил, а на суде может наговорить бог знает что… Поэтому прошу вас вывести его из дела, а этот документ, содержащий в себе много ценного, оставьте мне. Продолжайте следствие.

Прокурор Маня поклонился.

— Есть еще распоряжения? — спросил он.

— Нет. Можете идти. И вы заслуживаете отдыха.

После ухода прокурора Григореску обратился к Дэнкушу.

— Он достойный и интеллигентный человек.

— А мне почему-то не нравится.

— Я знаю, почему он тебе не нравится. У него нет твердых убеждений. Зато они есть у нас, и он может быть полезен нам кое в чем. Революция — сложная вещь, она нуждается в разных людях, и, кроме того, люди со временем меняются…

Наконец и Дэнкуш отправился восвояси, побродил по улицам, впервые за долгие дни предаваясь этому своему старому и любимому обычаю. Он любил прогулки, а все было некогда… Дома он нашел старую тетрадь в толстом голубом переплете, нечто вроде дневника, куда изредка заносил свои мысли, изредка, потому что в подполье было нельзя, а потом дела одолевали. Он обмакнул перо в чернильницу и записал мелким, но четким почерком:

«Григореску прав. Только так и следует разрешать практические сложные вопросы, которые встают перед нами. Государственная власть — инструмент революции. Но мы сражаемся не только за хлеб насущный, но и за человеческое достоинство. А в процессе будущей истории государство и власть сойдут на нет, исчезнут. До той же поры мы еще будем при многих грехах!»