Александру Ивасюк - Половодье

— Вроде бы и знаю. Дивлюсь только, почему они говорят, что тоже меня знают. Я-то думал, они меня позабыли. Что, не забыли меня, а? Значит, все-таки есть у вас память! А ну, скажи, Филип, есть у тебя память?

Тот, кого назвали Филипом, открыл было рот, чтобы что-то произнести, но от страха не мог проронить ни слова. Что бы он ни сказал, все равно только вызовет ярость. Поэтому он промолчал и смотрел расширенными глазами на Карлика.

— Эй, говори, есть у тебя память? Или ты легко забываешь?

Карлик повернулся к товарищам.

— Видите вы его? — спросил он. — Не может говорить! Я думаю, слишком много он врал, вот ему язык и отрезали. А ну, Филип, высунь-ка язык, посмотрим, уж не отрезал ли тебе его кто-нибудь?

Филип снова посмотрел на него и сжал губы.

Карлик удивился.

— Вы только посмотрите — он меня и не слышит! Глухонемой. Господин старший комиссар, зачем вы арестовываете глухонемых?

— А ну-ка, отвечайте, — зарычал Месешан и ударом сапога снова опрокинул их. — Отвечайте, если вас спрашивает господин Лумей, сами говорили, что знаете его.

— Господин Карлик, — закричали оба в один голос, — мы больше не будем, мы ошиблись, простите нас!

— Глянь-ка, не немые! Ну, если вы не немые, то отвечайте. Ответь мне ты, Филип. У тебя память есть?

— Да, мы ошиблись, так уж по глупости вышло.

— Ну, Месешан, эти двое и разговор-то вести не умеют. Я ему про одно толкую, а он мне про другое. Я тебя спросил, память у тебя есть? Вот что я у тебя спросил, на это мне и ответь.

— Да, — сказал Филип еще более испуганно.

— Ладно, значит, поняли друг друга. А если есть у тебя память, почему же ты не сделал, как я тебе велел? Ты ведь наоборот сделал.

— По глупости, ей-богу, господин Карлик, по одной только глупости.

— Вот оно что. Значит, не думал, что я тебя найду, куда бы ты ни сбежал. Уйти от меня надеялся! Только вот вы и вернулись. А скажи, Месешан, как ты их нашел?

— Пировали у Риманокзи в Ораде с двумя птахами, а расплачивались одним только золотом и долларами. Вот коллеги мои в Ораде их и узнали и собрались сцапать.

— У Риманокзи, говоришь? Ишь куда залетели! Вы что же, думаете, что везде можете корчить из себя важных особ, как корчили здесь, под моим крылышком? Возьмет вас полиция, попросит по-хорошему, чтоб рассказали, кто вы да что, тут вы и меня в беду втянете. Вы не только не послушались моих приказаний. Вы убили тех, кого я вам поручил переправить, вы их ограбили. И хотя бы скрылись в американской зоне, где-нибудь за Веной!

Карлик замолчал, задумался, опустил голову, взгляд его блуждал где-то далеко. Он щелкнул пальцами, и кто-то сразу понял, чего он хочет, — ему принесли стул, поставили прямо за его спиной, и он уселся, удобно скрестив ноги. Порылся в кармане и вынул табакерку, вытащил из нее мягкую сигарету, размял не торопясь, терпеливо покрутив в обрубках-пальцах. Подождал немного, пока кто-то не вскочил и не зажег ее. В этот момент он был окружен особым вниманием, впрочем, и всегда к нему относились почтительно, но как-то по-другому, более по-товарищески. Теперь Карлик был обособлен, и то, как окружающие пытались угадать его мысли, как ловили малейшие его жесты, и даже напряженное молчание, царившее вокруг, — все это возносило его над остальными. Пауль Дунка вообразил, что вот сейчас, возможно, будет перейден порог обычной бандитской грубости. Карлик был судьей, и в нем было что-то от судейского величия. Его молчанию внимали с уважением, оно было необходимо для принятия высоких, ответственных решений. Казалось, он избрал новую игру, в которую они до тех пор не играли, потому что результат был известен всем, даже этим двоим, в полном отчаянии стоявшим теперь на коленях. Не было никакого сомнения, что, убив тех, кого они должны были переправить, спутав какие-то неведомые планы Карлика, подвергнув его опасности своим безрассудным поведением, нарушив повиновение, которое было законом в банде, эти двое обрекли себя на смерть. Потому-то их и везла сюда сама полиция, потому-то Месешан и передал их Карлику. Это был еще и урок для других — вот почему были созваны все члены банды. Но все они были и заинтригованы новой игрой Карлика, зарождением чего-то вроде ритуала. Что он задумал, что собирался сделать? Был ли это только повод, чтобы продлить напряжение, или в этом было что-то еще?

Карлик спокойно курил, углубившись в свои мысли, а минуты ползли медленно. Месешан стоял рядом, ожидая приказаний, другие зрители молчаливо жались к стопам. Докурив, Карлик скрестил на груди руки; казалось, он обо всем позабыл. Наконец после томительного молчания, он коротко приказал Месешану:

— Развяжите Филипа.

Месешан быстро, профессиональными движениями развязал Филипа, и тот поднялся на ноги. Он был высок, долговяз и неуклюж.

— Филип, ты сказал, что вы сделали глупость, да?

— Да. Большую глупость.

— Теперь, когда ты это понял, ты сожалеешь?

— Да, сожалею, очень сожалею, — закричал Филип. В голосе его все еще звучала надежда.

— Очень ли ты сожалеешь?

— Очень, очень сожалею. Я никогда больше так не сделаю.

— Хорошо, — сказал Карлик и принялся хлопать себя по карманам, словно искал спички.

Казалось, он нашел то, что искал; он вынул из кармана маленький никелированный пистолет, проверил, заряжен ли он, оглядел дуло и сказал Филипу:

— Иди сюда.

Филип подошел, и Карлик протянул ему пистолет.

— Возьми, — сказал Карлик, и Филип спрятал руки за спину, чтобы не коснуться оружия.

— Бери смелее, я ведь сказал тебе.

Дрожащей рукой Филип взял пистолет за дуло и так и застыл, удивленный и испуганный.

— Не умеешь держать в руках пистолет? Ты и это забыл?

Только тогда Филип взял пистолет как следует и робко положил палец на курок. Напряжение в комнате достигло апогея, напряжение и полная растерянность, потому что в этот миг никто не понимал Карлика. Все обратилась в одно сплошное ожидание; обрывки мыслей, которые обычно блуждают в людских головах, воспоминания, из тех, что не поднимаются до порога сознания, но благодаря которым любая ситуация как бы уподобляется уже известной (ведь только так каждый из нас ориентируется в жизни, в смутных ощущениях), — все застыло, даже дыхание замерло. Пауль Дунка почувствовал во рту соленый вкус страха.

И в этой абсолютной тишине раздался тихий и мягкий, странный и будто не схожий с обычным голос Карлика:

— Приставь дуло к виску!

Рука Филипа сжала пистолет, и чувствовалось, бесконечное удивление охватило его, пробиваясь сквозь страх: «Чего этот человек от меня хочет? Не понимаю». Однако он очень хорошо понимал, что повис над бездной, над краем пропасти, и ему стало дурно от этой высоты. Во рту был странный привкус, он сделал глотательное движение, но слюны не было. По шее, выглядывавшей из грязного воротника, как поршень, ходил кадык.