Александру Ивасюк - Половодье

— Честь имею, господа, — сказал Месешан и закрыл за собой дверь, но не сел и не разделся. — Честь имею приветствовать вас всех. Вижу, что вы хорошо себя чувствуете и веселитесь.

— А почему бы нам не веселиться, комиссар? Разве у нас не все в порядке? — сказал Карлик.

— Как же, все у вас превосходно. Мало кто умеет, как вы, радоваться жизни, этой короткой жизни. Вот я не умею радоваться. Я всегда обременен своим долгом перед государством. Не умею вкусить от полноты каждого мгновения так, как выучился это делать уважаемый господин доктор Дунка, которого я рад случаю видеть. Простите, не заметил вас сразу.

— Полиции следовало бы все замечать. Я питаю иллюзию, что от вас не ускользает ни одно наше движение, ведь вы нас защищаете — само собой разумеется, в качестве уважаемых граждан.

— Боже мой, да ведь это как раз и есть моя цель. Я сказал себе: дай-ка сбегаю защищу почтенного господина Дунку, может, там, где он находится, ему грозит опасность.

Но Карлик прервал их обычную перепалку.

— Бросьте вы. Ну, как дела?

— Все в порядке. Птички обнаружены, я их доставил. Они в известном месте. Если хочешь, пойдем, а то как бы кто-нибудь на них не наткнулся.

— Нет, зачем спешить? Не бросать же ужин из-за каких-то бродяг. Раздевайся и садись.

— Лучше бы поторопиться, у меня есть другие дела.

— У тебя есть другие дела? — удивился Карлик. — Более важные, чем мой ужин и мои уважаемые друзья? Ну, вот это уж никуда не годится!

Месешан молча снял фуражку и пальто и сел к столу, подперев рукой свое бледное лицо. У него был вид человека, который запасся безграничным терпеньем перед лицом людской глупости и слабости и даже согласен взирать на них как сторонний наблюдатель.

— Ешь, пей. Вот этот зельц хорош!

Карлик отрезал толстый кусок со своей тарелки и почти с нежной заботливостью сунул его на вилке в рот Месешану.

— Спасибо, я не голоден, — сказал Месешан и отвел руку Карлика не грубо, но решительно.

— А, погоди! Не пригласил я тебя как следует. Ну да и теперь не поздно.

Сидевшие за столом захохотали — и оттого, что Карлик (все-таки их Карлик!), столкнувшись с Месешаном, еще раз показал, что он сильнее, и из-за того, что должно было воспоследовать.

Карлик взял еще одну карточку с гербом и, с той же тщательностью заполнив ее химическим карандашом, протянул старшему комиссару. Комиссар прочел, пристально поглядел на Карлика, и его маленькие глаза сузились, стали как две черные иголки.

— А ты все веселишься. Веселишься, шутишь. И мыслями, можно сказать, в небо возносишься. Барон Лумей — Карлик. Но шутки шутками, а ведь, может, ты и впрямь барон! Не так ли, господин адвокат? Карлик — барон наших дней, не так ли? Благодарю за приглашение. Принимаю его с удовольствием.

— Да нет, шучу я. Потехи ради. Ну, ешь!

Месешан задумчиво положил себе еду, дал наполнить свой бокал цуйкой, встал и поднял его, поклонившись сперва Карлику, потом подряд всем остальным, и те с серьезными лицами тоже подняли бокалы.

— Выпьем за мудрого нашего хозяина, — сказал Месешан. — Чтобы у него все было хорошо, да и у нас не слишком худо. А там — поглядим.

Он опрокинул бокал, и все остальные, стоя, с невольной торжественностью последовали его примеру.

Месешан снова посмотрел на присутствующих, на мгновение остановившись на каждом, и, казалось, взгляд его черных, острых, как буравчики, глаз, всех парализовал. Месешан один наполнил бокал и неторопливо выпил его со словами:

— И за ваше здоровье, господа. Господа рыцари.

Пауль Дунка был угнетен этой комедией, с такой серьезностью разыгранной полицейским; в ней бессознательно участвовали все, а начал ее сам Карлик. Откуда-то из глубины памяти адвоката, а может быть, только его воображения, всплыла другая картина, другой зал и другое собрание: грузные мужчины, облаченные в темную форму с блестящими знаками отличия, торжественно стоят вокруг стола, более длинного и чистого, и зал не чета этому, уцелевшему от былых времен, где книги стали просто красивыми предметами в кожаных переплетах, — нет, зал другой, каменный, с высоким светлым потолком; мужчины, возникшие перед внутренним взором Дунки, исполнены тяжеловесной величавости, помогающей очень грубым людям обуздать стремление к насилию — на первое время, пока они не поймут, что его надо подавлять. Тогда обрывается их бессмысленный смех и веселый разгул беззакония и устанавливаются новые правила, чтобы разместить людей в новом порядке. В истории много таких людей, они проходят чередой, сменяя у власти друг друга и постигая жестокие законы этикета, определяющего место каждого, гораздо раньше, чем усваивают законы нравственные, на которых держится цивилизация и культура.

И впервые за этот вечер ему подумалось о другом: в конце концов, всего лишь год назад окончилась мировая война, развязанная людьми, которые не слишком отличались от приспешников Карлика, хоть и стояли на другой социальной ступени. Их мечтой было установить новый порядок и возглавить его, как только закончится грабеж.

На мгновение Дунка утратил ощущение места и времени, мужчины из каменного зала и те, что сидели здесь, — плод его воображения и реальность — сблизились настолько, что смешались вовсе. Его охватила глубокая, необъяснимая печаль.

Но это длилось всего лишь какое-то мгновение, потом Карлик сел, если и все остальные. Вилки вонзились в ливерную колбасу, жадные рты принялись жевать.

И все же веселье больше не вернулось, может, из-за того, что непременно должно было что-то случиться, что-то подготовленное раньше, важное и совсем не простое, оправдывающее присутствие среди них старшего комиссара полиции.

И тут Карлик стал рассказывать — а ведь обычно он был скуп на слова, все больше ждал, что ему скажут, хотя слушать и не умел — не хватало терпения. Впрочем, рассказы его друзей почти никогда не были связными и чаще всего сводились к перечислению конкретных фактов. Однако на сей раз, будто стремясь от чего-то избавиться, рассказывал он, и начал сразу, без предисловий.

— Во время войны меня взял Костенски Гёза. Я знал его давно и побаивался, как будто чувствовал, что меня подстерегает опасность. Откуда опасность — не ведаю. Я всегда в таких случаях только чувствую беспокойство, чего-то жду…

Надеюсь я только на себя. Я скрылся в доме своего брата Иона (он, правда, не хотел меня принимать — трусил и еще не хотел быть, как мы) и спал с пистолетом под подушкой.

Ион тоже начал до войны с контрабанды, а потом у него не очень-то пошли дела на Тисе. Он перегонял скот по ночам, ночью он не боялся, что его пристрелят.

А потом он женился на женщине, не очень молодой, но доброй, из нашего же села. Из хорошей семьи ее взял, к ней сватался один писарь, прямо с ума сходил.