Александру Ивасюк - Половодье

Веселье было в полном разгаре, но чувствовался в нем какой-то привкус напряженности, которая все время росла. Люди Карлика сравнивали свои приглашения, смеялись, но украдкой обменивались испуганными взглядами, Пауль Дунка смотрел на портреты старого барона и баронессы, по-прежнему висевшие на стенах: кто-то на одной из вечеринок пририсовал химическим карандашом густые усы к бледному, тонко выписанному лицу баронессы. Перевел взгляд на Карлика, его «потомка». Уж не замышлялось ли здесь что-нибудь? Дело было не только в этой маленькой его обиде — почему не позвали, — ставшей поводом для раздачи официальных приглашений. Должно было что-то случиться, а что — этого никто не знал.

Но по виду Карлика ничего не скажешь. У Карлика большая голова, на лице несколько бородавок, волосы острижены ежиком, редкая щетина усов. Он коренастый, шея толстая, а руки, пожалуй, слишком коротки. На нем поношенный костюм из толстой, домотканой материи. Глядя на него, подумаешь: мельник-кулак, который уверен в себе, хоть нынче и засуха, и задумал поднять свой род, да не как-нибудь, а отправив детишек учиться в лицей. Ни в одной черте его лица не было ничего индивидуального, все — «серийно», стереотипно. Таких встречаешь десятками на людных перронах Северного вокзала, они спесивы и самонадеянны, они само воплощение власти, потому что обычно за ними жмется в стороне жена — средних лет, толстоватая, униженно-послушная. Хозяин дома, хозяин в своем дворе, жестоко управляющийся со всем, что ему принадлежит и с чем он не желает расставаться. Он практичен, хоть малость и примитивен, и каждый его шаг не случаен, а продуман и обусловлен этой его природной смекалистостью. Карлик казался человеком уравновешенным.

Пауль Дунка глядел на него и, как и все остальные, не мог отделаться от тайного страха — в этом было что-то от гипноза. «Он силен тем, что ни в чем не сомневается», — думал Пауль Дунка. Это было, пожалуй, верно, хоть и не означало, что Карлик в чем-то уверен. Ему неведомы были сомнения, ибо интуиция его никогда не обманывала. Можно сказать также, что Карлик обладал умом незаурядным, но хмельным.

Напряженность среди присутствующих позволила Паулю Дунке заметить, что за разнузданным весельем они прячут страх. Все хохотали и вертели в руках приглашения, а один — Генча, управляющий перевозками, тот, у кого в детстве свинья ухо отъела, — хотел что-то дописать на своей карточке, но Карлик остановил его. «Брось, будь барином», — сказал он и улыбнулся, и тогда все, может, из страха — потому что не очень-то понимали смысл этих приглашений — снова рассмеялись. Так они смеялись, пока Карлик не приказал принести еду и на столе не появились тарелки с домашней свиной колбасой, ливерной колбасой, а главное — «вереш» — колбаса из свиной крови, зельц, который особенно был по вкусу Карлику, да и всем остальным. Жирная, тяжелая пища и крепкая цуйка еще больше подогрели общее веселье и в какой-то степени оправдали его; теперь, казалось, все чувствовали себя превосходно.

Гость, которого ожидали, явился, когда веселье било ключом. Он пришел сам, никто не открывал ему дверь, и остановился на пороге — высокая, темная фигура в длинном кожаном пальто и в сапогах. Только фуражка с золотом и дубовыми листьями на козырьке отличала его от остальных и указывала на то, что он из полиции и состоит в немалом чине. Он пришел сюда как друг, потому что Месешан, старший комиссар Месешан, был одним из основных помощников Карлика, столь же подвластным ему, как и все остальные. Сперва казалось, будто Карлик у него в повиновении, но потом совместные сделки и жадность Месешана привели к тому, что первоначальный договор потерял силу. Месешан стал просто одним из «своих», одним из самых близких и замешанных в дела, а потому, естественно, и более обо всем осведомленных, ибо он же и охранял людей Карлика. Он обеспечивал успех операций — вот почему Карлика никогда не волновал вопрос соблюдения общественного порядка. Вначале у Месешана была еще одна функция — уничтожить конкурентов, устранить тех, кто пытался работать поодиночке, на свой страх и риск. С помощью Карлика, а также благодаря своей полицейской сноровке он изловил и ликвидировал их, правда не всегда самыми законными, добропорядочными средствами. Ходили слухи, что от его руки не ушел никто.

Многие из сидевших за столом познали страх перед ним, их арестовывали, грубо допрашивали, задавая им такие наводящие вопросы, что, казалось, остается только подтвердить то, что и так уже хорошо известно. В те времена они пугались, встречая Месешана на улицах города, пытались узнать о нем у тех, кто постарше, ибо смолоду были приучены опасаться его ежечасно, потому что, если привлечешь его внимание, хорошего не жди. Перед войной он был в этом городе агентом и помощником полицейского комиссара, потом уехал в деревню и вернулся уже старшим комиссаром полиции. Почти незаметно пересек он весьма условную границу, отделяющую грубое законное насилие от насилия и беззакония, с коими некогда сражался.

Потому даже теперь, приветствуя его, они относились к нему с опаской. Из-за этих воспоминаний они никогда не чувствовали себя при нем свободно и всячески его избегали. Страх перед Месешаном был иной, чем перед Карликом, хотя теперь главарь банды был опаснее. Впрочем, старшего комиссара они еще и презирали, как человека, для которого не существует никаких законов и принципов, даже самых элементарных. Страх перед ним был лишен преклонения — то был голый страх, постоянный и инстинктивный, вроде страха перед змеей.

Потому и звали его только для дела, и он поддерживал связь лишь с Карликом да еще иногда с Паулем Дункой и вел себя с ними напыщенно и издевательски-уважительно. Между адвокатом и полицейским была явная вражда не на живот, а на смерть, и то, что Дунка иной раз его унижал, определяло симпатию к адвокату окружения Карлика, хоть Дунка оставался для них человеком непонятным. Уж и совсем было странно, что Дунка чувствовал свое превосходство только над полицейским, и лишь перед ним становился иной раз — быть может, из классового чувства — в позу высокомерия. До некоторой степени только они двое принадлежали к деградирующему миру. Кроме того, они были коллегами: Месешан тоже был лиценциатом права.

Полицейский стоял на пороге и глядел на них черными, как деготь, глазами, выделявшимися на его белом рыхлом лице. Смех сразу стих, и воцарилась та натянутость, которую неизменно вызывало его появление. Оно говорило либо о приближении опасности, либо о начале какого-то серьезного дела, не терпящего отлагательства, то есть приходил конец отдыху и развлечению. Во всяком случае, произошло, видимо, что-то необычайное, поистине необычайное. И если он пришел не по собственной воле, а был позван, значит, Карлик что-то затевает, потому и ведет себя так непривычно весь вечер.