Александру Ивасюк - Половодье

— Пуро [15] Здесь — пусто (итал.) . , — кричал офицер и, не надеясь на священниково знание итальянского, ударил себя ладонью по животу — мол, голодный. И тихим голосом добавил: — Манджаре [16] Есть (итал.) . .

Священник пощупал своими белыми пальцами вискозную рубашку. Григоре Дунка, тринадцатилетний философ, повидавший уже немало, несмотря на свой возраст, не стал ожидать конца и этой сделки и задумчиво побрел дальше.

Он бесцельно бродил по базару, рассеянно глядя на продающиеся вещи, иные из них не стоили ни гроша, иные казались ценными; они стекались сюда из стольких стран! Многие наверняка были украдены здесь же, в этом городе, в заброшенных домах, где хозяева были высланы, убиты или просто бежали от войны. Иногда это были и собственные вещи — их продавали обычно голодные старики, которых в городе было много. Но каково бы ни было качество этих предметов, они выглядели грязными и запятнанными на этом грязном рынке, и цену за них давали ничтожную.

Базар был не только местом обмена. И если в одном углу католический священник предавался воспоминаниям о своем путешествии в Рим и говорил по-итальянски, то в другом — раздавалась французская речь.

Добровольцы с Восточного фронта, возвращавшиеся теперь на родину, что-то обсуждали с миниатюрной женщиной, которую Григоре Дунка узнал, — она была женой учителя естествознания в лицее. Худой как скелет, одетый в рваную телогрейку француз, в немецких ботинках на деревянной подошве, объяснял ей, почему он оказался в этом трансильванском городе.

— Tout de même, vous étiez au côté des allemands! [17] Вы все равно были с немцами! (франц.)

— Il ne s’agissait pas des allemands, mais d’une idée… [18] Дело было не в немцах, а в идее… (франц.)

Григоре поздоровался с женой учителя, с которой был хорошо знаком и даже состоял в родстве, и решил послушать дальше; его привлекла не столько суть этой беседы, сколько музыка французской речи. Жена учителя повернулась к нему, призывая его в свидетели разговора, который она вела с присущей ей живостью, жестикулируя своими маленькими ручками:

— Дорогой Григоре, я пытаюсь понять, как эти люди сюда попали. Все же французы… Увы, сколько людей сложили головы в этой войне!

Григоре вместо ответа философски пожал плечами. Воспользовавшись паузой, француз прервал рассказ о своих убеждениях, принесших ему несчастье, вытащил из кармана ватника горсть тыквенных семечек и принялся их грызть. Женщина смотрела на него с некоторым удивлением. Француз протянул к ней руку, предлагая угощение, но она отказалась.

— C’est dommage. C’est du chocolat du nouveau type [19] Жаль. Это новый сорт шоколада (франц.) . .

И это была почти правда. Если бы базарный галдеж на минуту смолк, было бы слышно только щелканье семечек — тыквенных и подсолнечных, — которые продавались всюду, все грызли этот «новый шоколад», нашедший себе многочисленных приверженцев. Поздней ночью, когда уходили последние продавцы и покупатели, на земле оставался белый, заглушавший шаги ковер шелухи. Если бы город вдруг был брошен людьми, отовсюду поползли бы тыквенные плети с широкими зелеными листьями — они выросли бы из почвы, усыпанной семечками.

Как всегда в этот час, Григоре встретился с колонной немецких пленных, возвращавшихся с работы (в городе на месте старых казарм было шесть лагерей). Они проходили все с той же песней о родине: «Heimat, du liebe Heimat» [20] «Родина, ты любимая родина» (нем.) . , и Григоре узнал несколько молодых лиц, чуть постарше его, но кое-кого и не хватало, может быть, кто и умер за последние дни или почему-то не вышел на работу. Видеть это шествие стало привычным для жителей города, так же как и раненых, или возвращавшихся из ссылки, или итальянских и французских пленных наравне с солдатами, ворами и молодыми бродягами — эту толпу, говорящую на всех языках Европы и Азии. И Григоре Дунка рано понял, что мир разнообразен, но малоупорядочен и что ценность вещей не абсолютна.

Дома он отправился сразу на кухню, не заходя поздороваться со старой госпожой Дункой, которая обычно запиралась в своей комнате. Кухарка Корнелия отведала немного цуйки и села на своего любимого конька — принялась оплакивать упадок нравов и закат мира. Пильщик дров Вердеш, в прошлом господский кучер, обязанности которого на этом свете — кроме обязанности жить — не были теперь уточнены, составлял в тот день вместе со старухой Титанией ее аудиторию: он почтительно слушал, а перед ним стояла тарелка с куском кукурузного хлеба.

— Эх, да разве я так жила, как теперь у этих жалких господ! Я, когда была молодая, жила у самого князя Фестетичь; он только на свои карманные деньги мог бы скупить все добро этих жалких господ, у которых я сейчас-то живу. А теперь, скажу я тебе, знаешь, сколько жира я клала в каждое блюдо? Не какую-нибудь там ложку или две, а целый половник! Все плавало в жиру, да не в каком-нибудь свином, а в гусином. Настоящий гусиный жир, теперь такого не найдешь. После той большой войны у одних только баронов Грёдль еще такое бывало, а теперь и у них нету, в доме-то их — подумать только! — Карлик поселился, сын Хызылэ. В этом прекрасном доме — не дом, чистое золото — окопался прохвост из прохвостов, Карлик. Да озолоти он меня, предложи мне столько золота, сколько во мне весу, не пошла бы я на него работать. У бандитов я не служу.

К весу Корнелии в золоте или хотя бы в серебре отнеслись бы уважительно даже в банке Ротшильда, потому что кухарка была женщина в теле, чтобы не сказать просто толстая. Верно и то, что обладала она большими достоинствами в своем деле, но, возможно, ее бы и не приняли работать на кухню к Карлику, поскольку она твердо стояла за нерушимость социальных разграничений. Впрочем, хотя до «большой войны» она и служила у аристократа, это было не столь уж важно после второй войны, еще большей.

Потом она попала в охотничий замок к придворному советнику, специалисту по охотничьему делу при дворе, но там не ужилась, потому что у него была привычка приводить к себе женщин, а Корнелия не переносила, чтобы те ею командовали; однажды, после бурной сцены с хозяином, она была уволена. И вот дожила до того, что уже более двадцати лет принуждена служить в доме семейства Дунки, которое все эти годы презирала и подвергала убийственным сравнениям с другими семьями, где служила прежде. Время от времени она уходила, но вскоре возвращалась и бывала принята, несмотря на свой нелегкий характер, за несравненные достоинства поварихи и умение к тому же великолепно сервировать и прислуживать за столом. Приготовленные ею блюда были не только вкусны, но и красивы. Расставленные на больших столах, они походили на картины с цветами и райскими птицами, за которыми скрывалось более прозаическое их предназначение.