Александру Ивасюк - Половодье

Старуха замолчала — она и сейчас сердилась, хоть прошло с того времени много лет.

— Не помню даже, как добралась я к себе домой, — продолжала она, заговорив быстрее. — На пороге столкнулась с Михаем, у него в руках было ружье, и он созывал собак на вечернюю охоту: любил вечером побродить. Я рассказала ему, что со мной случилось, и он, любивший меня больше всех на свете, прямо пожелтел и, ничего не сказав, пошел к дому Хызылэ. Я из любопытства побежала за ним, но с трудом поспевала.

Завидев, что Михай направляется к дому, Хызылэ встал в дверях, чтобы преградить ему путь. Но Михай был высокий и дюжий, он взглянул на него грозно и спросил: «Ты как разговариваешь с барышней?» Потом отпихнул его и прошел в сени. Из дома все еще раздавались стоны, и, когда мы вошли, я увидела: один из сыновей Хызылэ, старший брат Карлика, подвешен на балке за ноги; лицо у него отекло, он уже едва дышал. Хызылэ ухмыльнулся как ни в чем не бывало и сказал: «Пускай поорет, может, эта собака, его мамаша, услышит, пожалеет свое дитятко да заявится — вот тут-то я ей и надаю».

Михай с силой рассек прикладом веревку, и мальчик упал на пол; тут уж закричала я — думала, он и не поднимется. Потом Михай развязал мальчика, но тот не держался на ногах и повалился на пол, застонав от боли.

Тогда подошел Хызылэ, глаза у него налились кровью, и я увидела, как он ищет садовый нож, но не закричала: боялась, что он кинется на Михая. Михай быстро обернулся. В руке у него (не знаю уж, когда он его вынул) был шомпол. И он ударил Хызылэ им по лицу раз, другой, третий.

Хызылэ бросил нож, пытаясь заслониться руками, но удары следовали один за другим. Я слышала, как свистел в воздухе стальной прут.

«Господи, — взмолилась я, — господи, удержи его, господи». Я боялась того злого часа, которого все равно было не миновать. И когда я смогла закричать не своим голосом: «Михай, что с тобой?», может, голос мой возымел действие. Не знаю. Но только Хызылэ упал ничком наземь, и по полу потекла струйка крови. Я не отводила от нее глаз. Но еще больше я испугалась, когда Михай повернулся ко мне: лицо у него было белое как мел, глаза сузились, а на губах кривилась тонкая усмешка, которая совсем не вязалась с его взглядом, и казалось, что его странное лицо как бы раздвоено. «Кто это? — вскрикнула я про себя, не решаясь спросить вслух. — Разве это мой любимый брат?» Тогда-то и поняла я, что плохо он кончит, хотя и сам того не ведает.

Конечно, поступок Хызылэ заслуживал наказания. И можно сказать, Михай спас его от страшного греха — убийства своего дитяти. Только лицо Михая говорило уже о другом, хоть он и пытался вначале творить правосудие. Он снова повернулся к Хызылэ, и я видела, как у него дрожат руки, и слышала необычный его шепот, почти ласковый. «Ну же, вставай, — говорил он, — вставай, слышишь?» При звуке этого голоса Хызылэ очнулся и пошевелил ногой, но подняться не смог. Я поняла, что может случиться беда, и, как ребенка, взяла Михая за руку и зашептала, ласково его уговаривая, хотя вообще-то я женщина не ласковая: «Пойдем, пойдем домой. Уйдем отсюда». Михай словно проснулся: взглянул на меня как-то застенчиво, потому что на самом деле он был человек добрый и справедливый, оттого так и разгневал его Хызылэ. Михай улыбнулся мне, переступил через Хызылэ, взял на руки ребенка, и мы вышли. Он шел впереди, а я — за ним.

Мы боялись, как бы Хызылэ не поджег нам сарай или даже дом, потому что он все крутился около, или чтобы не подкараулил Михая и не убил его.

Но ничего не случилось. Может, и он боялся, но не столько Михая, сколько нашего работника Троаскэ, придурка, но верного нам человека, ведь мы его вырастили: он был сыном шлюхи и одного молодого парня, у нее обычно такие бывали — почти дети. Троаскэ остановился однажды перед Хызылэ, когда тот кругами ходил у нашего дома, и засмеялся ему в лицо, как он это умел делать. И Хызылэ понял, что наш гнев — это одно, а гнев этого придурка — другое, он-то ничего не прощает. И тогда Хызылэ скрылся. Он вел себя как безумный, и, чтобы не случилось беды, мама позвала к себе его жену, Нэстику, и велела ей на некоторое время переехать к нам, чтоб гнев Хызылэ ее не настиг.

Тогда-то я впервые услышала о Карлике и увидела его. Помню еще, я посмеялась, а было не до смеха. Мать кормила их всех по очереди из одной миски. Карлик был самый маленький, потому его и прозвали так, ему едва минуло три или четыре года. И он сказал своей матери: «Дай мне первому, да побольше, тогда я не скажу отцу, где вы спрятались». Он никогда не боялся Хызылэ, а позже, когда Карлик подрос, Хызылэ сам стал его бояться. И Карлик выгнал его из дому.

Нам рассказали, как Карлик запугивал мать, мы посмеялись и пошли на него поглядеть. «Который тебя стращал, Нэстика?» — спросили мы ее. Нэстика засмеялась и показала на Карлика: «Вот он, меньшой».

С тех пор он и остался у меня в памяти. Был он совсем ребенок, а лицо как у взрослого, вернее, глаза: мрачные, смотрят исподлобья, и прямо в упор на тебя. Нам тут же уйти захотелось. Но мы беззаботно посмеялись над этим человечком, над этим маленьким старичком, который уже знал, как добыть себе лишнюю ложку пищи. Разве могли мы тогда угадать, каким несчастьем станет он для нашего рода.

С тех пор Хызылэ обиделся не только на всю деревню, но и на весь мир. В день Ивана Купалы он колол дрова перед церковью. Все молча обходили его. Потом он куда-то уехал и вернулся через год-два, оборванный, со взглядом, точно у волка, ожесточенный. И вел себя, как прежде, а может, и того свирепее, люди не знались с ним, а он не знался с людьми и все время злился, пока его младший сын, Карлик, не разделался с ним. Не знаю, бил ли он его, я не слышала. Только Хызылэ переселился в Глины, в хижину, и выходил оттуда лишь по ночам на огороды. А может, он питался одними дикими яблоками, как многие в нашей деревне.

Старуха замолчала и задумалась об этих людях, которые так решительно сейчас вмешались в ее жизнь. Григоре слушал ее внимательно, в особенности последнюю часть ее повести, однако был глубоко разочарован. Он этого Карлика представлял себе по-другому, собственно, он не знал как, но по-другому, ему даже нравился скандал, связанный с его именем. Нравилось то странное внимание, которое люди ему оказывали, и даже до какой-то степени те мотивы, по которым он изменил жизнь его дядюшки Пауля. Но Григоре ничего больше не спросил у старухи, сказал только, что уходит, и вышел из дому на улицу, мокрую от осеннего дождя. Там он, позабыв о Карлике, простоял с полчаса, выводя куском угля на стене греческую букву «Дельта» — инициал девочки Дойны, в которую был тайно влюблен.

Фонари позвякивали под порывами зимнего свистящего ветра, и сторож Леордян, ежась от холода, видел их все сразу — они вспыхивали, как взорвавшиеся звезды, и свет их расплывался туманом. Он остановился, закрыл глаза — веки опустились на замерзшие глазные яблоки, как теплые компрессы. «Должно быть, градусов двадцать пять, а то и больше», — подумал он, и от этой мысли еще больше почувствовал, как замерз. Шинель на меху, которую дал ему один механик, не спасала, как в первые ночи, когда он гордо бродил по пустым перронам, наблюдая за своей широкой тенью, расползавшейся по замерзшему камню. «На, возьми, — сказал ему механик, — а то кишки промерзнут и останутся твои сосунки сиротами». — «А ты как же?» — спросил он. — «Ладно, мне Дед Мороз принесет другую». Леордян не знал, что сказать. Он не очень-то умел благодарить: нечасто выдавались такие случаи. Люди никогда ничего не дают задаром и, если могут — это он знал, — скорее дают тебе по морде. Поэтому надо опасаться, чтобы не попасть в капкан и не стать жертвой чьего-то злого умысла.