Александру Ивасюк - Половодье

— Да брось. На то и специалисты, а они — с нами.

— Ну вот мы и приехали. Тебе нужны специалисты. И ты берешь их у господина Гуцэ. Ведь здешний префект очень мягко стелет. Мол, видите ли, демократия, братья. Кто на самом деле этот префект, дорогой товарищ, — тот ли, кем ты и твои друзья его считают? Кто он, а? Я тебе скажу. Он спелся со спекулянтами, он человек Карлика. Он с нашими знается, пока не составит себе состояния в валюте, а не в этих бумажках, которыми только подтираться. Он человек Карлика, разбойник и преступник, родной папаша всех спекулянтов. А что, железные дороги на Карлика не работают? Ты не работаешь? И ты на него работаешь. Все работаем, потому что нашего друга префекта он тоже купил. Вот почему я не пойду к тому, кто мне скажет: «Знаешь, дядюшка такой-то, я тебя сделаю министром или еще кем-нибудь». Я пойду к тому, кто меня не любит, но не прямо меня обманывает. Его я давно знаю, он человек серьезный, себя не забывает, но не совсем бессердечный. Я знаю, как его взять: организую профсоюз, чтобы на него давить, потребую, чтобы он соблюдал мои права рабочего, и скажу ему: «Уважаемый, переделывай страну. Только я не даю тебе права держать меня в нищете. Иначе я тебе наподдам и не стану на тебя работать. У тебя есть кредит на рынке, достань денег откуда знаешь, но не заставляй меня помирать с голоду, иначе я не буду на тебя работать. И дай мне право контролировать тебя».

— Эту песню мы слыхали. Это песня Титела Петреску. Социал-демократия, подкупленная капиталистами. Это ты брось, а скажи ты мне, прав ли я? Ведь мы дойдем до того, что будем отдавать миллион лей или все жалованье за килограмм кукурузы и руку будем целовать Карлику — если он нам ее подаст. Потому что теперь ничего на рынке не покупается и не продается без его ведома.

— Ты уж не сердись, Морешан, так оно и есть, — вмешался еще один железнодорожник с потемневшим от копоти лицом. — Будет большой голод. Я ходил на этой неделе на поезде с дровами до Прута, но в Аджуде образовалась пробка, и я застрял там дня на три. Люди не могли нас накормить, скот у них подыхает. По всей Молдове хуже, чем у нас в Трансильвании, коровы в стойлах мычат с голодухи, а людей все тянет на вокзалы: стоят и смотрят, как проходят поезда. Так и стоят толпами. И смотрят. Мужчины, женщины, дети. Не поеду я туда больше. После того как вернулся, три ночи мне во сне спились их потемневшие глаза. Они там больше белокурые и голубоглазые, а теперь у них глаза от голода потемнели. Бедняги.

— Опять будет как в тридцать втором году. Тогдашний хозяин уж так красно говорил о крестьянском труде, а жалованья полгода не платил!

— Что ж ты сравниваешь Арджетояну с нашими? Он с капиталистами не расправился, потому что пожалел их. Проводил политику экономии. Это не одно и то же.

Ион Леордян слушал и молчал. Ему отсюда не было видно людей из Молдовы с потемневшими голубыми глазами, он и от других слышал, что начался великий голод. «Грядет Армагеддон в Молдову, сея огонь… и имя зверя семьсот семьдесят семь», — сказал ему сосед-сектант Борчу. Он пытался убедить его вступить в новую церковь: «В живых останутся и унаследуют землю только сто сорок четыре тысячи, и почти все эти места уже заняты». Не убедил. Леордяну нравилось слушать разговоры в этой комнате, и о ценах, и о засухе, и об обесценивании денег, и о политике, и тут уж спорщики никого не щадили. Всех обсуждали, даже короля. И как дела с американцами, англичанами, со Сталиным. Эта смелость людей — спрашивать обо всем на свете, потому что все им надо знать, — еще больше сближала его с ними.

— Но кто нас заставил воевать? Разве не господа? Так почему же мы виноваты? Почему мы, а не они должны платить? Пускай и теперь тратят золото, пускай укрепляют валюту, — кричал механик-коммунист, говоривший вначале. — Пускай они платят, а не мы, и заставить их может только наша партия.

В комнату вошел молодой лейтенант, военный комендант станции, в сопровождении двух солдат. Железнодорожники называли его «поповной» — он был застенчив и часто заливался краской, когда ему возражали, а он хотел утвердить свою власть. Но его считали неплохим человеком, скорее, просто ребячливым. Кое-кто из знавших его говорил, что он хорошо воевал и, главное, не давал своих людей в обиду, не посылал их на смерть, чтобы самому получить награды. Пробираясь к печке, лейтенант, чтобы показать, что он начальник, зычно крикнул:

— Вам чего здесь надо?!

Но никто не испугался и не обеспокоился. Старик, который говорил о профсоюзах, пригласил его:

— Садитесь, господин лейтенант, мы вот здесь спорим. Потолкуем, как устроить жизнь на земле.

Лейтенант расстегнул шинель, снял теплые наушники и перчатки и, подставив руки огню, стал, ежась от холода, растирать их. Люди освободили для него и его солдат место с той симпатией, какую обычно ветеран проявляет к солдатам, вспоминая и свою молодость.

— Эх, ребята, ну и погано же нести караул в такую погоду! Уж я-то знаю. Выпейте водки да горло ею пополощите — согреетесь немного.

Офицер — «поповна» — тоже взял стаканчик, угостил каждого из сидящих сигаретой, всю пачку роздал.

— Что ж вы сами курить-то будете? Вы бы себе две-три сигареты оставили, раз сегодня ночью в карауле, — послышался чей-то голос.

— Ничего, через час и я спать пойду. Да и нельзя курить на улице: ужасный мороз.

Ион Леордян тоже взял сигарету и поблагодарил. Снова вспыхнул жаркий спор, лейтенант принимал в нем участие очень застенчиво, он вроде Леордяна держался отстраненно и не решался высказывать свои мнения вслух. Потому-то сторож и смотрел на него с особой симпатией, пока курил сигарету, которая показалась ему ароматной и сладкой: как-никак сигарета «Карпаць» — не махорка. Он, человек очень бедный, курил, только когда угощали другие, и очень редко, по воскресеньям, покупал себе пачку «Национале». Но люди были добры и угощали его. Каждую ночь он выкуривал две-три сигареты. Он сидел бы так до утра и слушал бы, о чем говорили другие: что где случилось, кто про что думает. Но надо было исполнять свои обязанности, тем более что теперь у него была теплая шинель. Поэтому, никого не тревожа, едва замеченный теми, мимо кого он пробирался, повторяя: «Счастливо оставаться, пошел служить», он открыл дверь и вышел на мороз.

Небо было ясное, усыпанное звездами, и Леордян поднял глаза и стал разглядывать его по старой привычке крестьянина, который именно с неба ждет всех знамений. Ему почему-то стало страшно; опустив глаза, он увидел маленькую тень вокзала и несколько вагончиков, разбросанных по тупиковым линиям. Ветви деревьев за вокзалом, отяжелевшие от снега, молчаливым рядом белели под звездным небом. Леордян обычно не боялся бродить ночью один, он был занят своими мыслями. По правде говоря, профессия ночного сторожа очень ему нравилась, и он вряд ли на что сменил бы ее. Он любил слушать, как люди ночью разговаривают в темноте, особенно летними ночами, когда лиц не видно и только светятся огоньки сигарет, а люди становятся общительнее. Как когда-то в ночном, когда они были мальчишками и, дрожа, рассказывали друг другу о привидениях. Ему нравилось, послушав, молча покинуть круг рассказчиков и, прохаживаясь в одиночестве, неторопливо обдумывать то, что он услышал, и мысленно растолковывать себе все рассказы, один за другим. Ему нравилось быть с другими, но еще больше нравилось быть одному.