Александру Ивасюк - Половодье

Он запахнул шинель и пошел; рельсы слегка поблескивали, иногда он поднимался на ступеньки пустых вагонов, разбросанных у станции. «Умные люди, — думал он, — умные. И ведь правда: мы, что ли, затеяли войну, разве я ее затеял?» И он гордился, что стал товарищем этих людей, которые со знанием дела судили любого, и чувствовал себя связанным с этими людьми. Он вспоминал услышанные фразы и дивился им, был согласен со всеми мнениями, даже с самыми противоположными. Не столько с тем, что именно было сказано, сколько с тем, как это было сказано, и радовался, что это было сказано в его присутствии; он слушал с молчаливым удовольствием, его завораживал шум голосов, уверенность, решительный тон собеседников. Он оторвался от своих забот, от повседневных нужд, и его мысль — правда, еще не совсем четкая — пыталась воспарить над ними, он даже пробовал употреблять выученные наизусть непонятные слова.

В эту ночь Ион Леордян, станционный ночной сторож, вдруг почувствовал радость — будто гора спала с плеч. Ему казалось, что-то непременно должно случиться, и обязательно хорошее. Как здорово, что он стал железнодорожником, — это уже немало. Он посмотрел на свою большую тень в длинной теплой шинели, словно на отражение в любимом зеркале, и почувствовал себя сильным, поверив, что близится час, когда раскроется важная тайна, которая пока еще не ясна, но люди вокруг него уже на пути к ее разгадке. Он шел тяжелыми шагами, опустив голову, следя за своею тенью, переступал со шпалы на шпалу (так дети ходят по краю тротуара, считая камни, когда загадывают чет или нечет), перешагивал через камни и комки замерзшей земли, и в его воспоминаниях ясно, как будто он заново переживал это, встали прошедшие минуты, когда он сидел у печки рядом с лейтенантом, который дал ему сигарету, и слышал голоса железнодорожников, споривших главным образом с мудрым стариком. Тот возражал им, что, мол, неизвестно еще, как возродится страна, но Леордяну показалось, будто он сам вскочил и закричал:

— Что, мы, что ли, виноваты в этом несчастье?

Ион Леордян не хотел быть никем иным, как железнодорожным сторожем здесь, на станции, и все же он почувствовал свою значительность, он был согласен с остальными. Вот почему, снова в полную силу переживая эту сцену, он посмотрел на свою тень на земле и сказал:

— А что? И я тоже. Ведь я, ведь мы — железнодорожники, с нами шутки плохи.

Так дошел он до вагонов, которых будто бы не видел, когда делал первый обход, перед тем как войти в диспетчерскую, а впрочем, может быть, он ошибался, потому что не слышно было, чтобы прибывал поезд или даже паровоз. Возможно, прислушиваясь к спорам в шумной комнате, он просто не заметил, как подошел состав. Он осмотрел вагоны внимательно и заметил, что двери не были запломбированы, — это его еще больше удивило. Он открыл дверь и вскочил в один вагон (всего их было три, сцепленных между собой).

У самой двери было свободное место, и он сперва остановился там, но потом вынул из-под полы шинели большой фонарь, который почти никогда не зажигал. Он включил его, и свет большим желтым лучом выхватил из темноты штабеля мешков; они шли по обеим сторонам вагона, оставляя лишь узкий проход. Он ощупал мешки и почувствовал зерно. Целый вагон пшеницы — кто-то потихоньку привез его сюда, на станцию.

Он вспомнил, что говорили люди о потемневших глазах голодающих в Молдове, о том, что скоро из-за спекулянтов килограмм кукурузы или пшеницы будет стоить миллион лей. «Подумать только, миллион лей!» Он позабыл, что деньги обесценены, и эта сумма показалась ему громадной, как в старые времена, — ее и не сочтешь; он, Ион Леордян, в жизни своей не считал до миллиона. Он с трудом мог бы сосчитать до нескольких тысяч. Что же с ними будет, думал он, с ним и, главное, с его женой и детьми, когда настолько возрастут цены; они просто помрут с голоду, и эта хорошая работа на станции будет ни к чему, если нельзя будет ничего купить на деньги, и бумажные деньги станут как мелочь, как венгерские пенгё. Леордян вообразил мир без денег, мир, сходящий с ума от голода и страха. Он снова пощупал мешки и принялся их считать, дошел до пятнадцати и бросил. Его стало знобить, по спине поползли мурашки — он понял: «А ведь это вагоны Карлика, это его дело, дело Карлика, самого крупного спекулянта, из-за которого растут цены и идет голод».

Леордян спрыгнул на землю и подошел к другому вагону. Отодвинул дверь — она заскрипела на несмазанных петлях. Леордян поднялся в вагон и посветил фонарем. Здесь тоже были мешки, но с кукурузой. Один разорвался, и на полу, в узком проходе между двумя штабелями, лежали золотистые зерна.

Леордян наклонился, взял горсть — зерна просыпались между пальцами. Кукуруза была сортовая, зерна большие, полновесные, и сторожу (он ведь был из крестьян) это доставило удовольствие. Он повесил фонарь, как обычно, на пуговицу шинели и стал пересыпать зерна из одной руки в другую. Шагов за своей спиной он не услышал и не увидел людей, молчаливо его подстерегавших; в спину ему ударили лучи фонарей, куда более ярких, чем его собственный. Если направить их в глаза, они ослепляют; с помощью таких фонарей ничего не стоило скрыться.

А между тем Леордян, вспомнив про начинающийся голод, о котором говорили сегодня ночью, подумывал о том, чтобы стащить мешок или два. Вытащить их потихоньку из вагона, где-нибудь спрятать, а потом втайне от всех унести домой. Он отошел от мешка, из которого сыпались зерна, и взялся за другой, попытался оттащить его, но бросил. Он сторож, а не вор. Не мог он своровать, потерять службу и, главное, свое достоинство, уважение людей, право сидеть среди них и слушать, как, например, сегодня в диспетчерской. Он задумался. Столько мешков пшеницы и кукурузы — можно, казалось, накормить целый город. И тут он услышал окрик за спиной:

— Тебе чего здесь надо?

Он резко повернулся в испуге, но фонари ослепили его.

— А ну, пошел отсюда!

Он сделал шаг, все еще ничего не видя, и в этот момент кто-то схватил его за ворот шинели и с силой потянул вниз.

— Воровать пришел? Так тебя растак! А ну, говори, воровать пришел? — рука с силой трясла его.

Леордян сперва испугался, а потом возмутился. Он был возмущен тем, как с ним обращались. Он свой долг выполняет: вагоны были открыты, и он о них ничего не знал.

— Да ты-то сам кто? А ну, скажи? Что это здесь за зерно?

Рука не отпускала его шинель, и он ничего не видел из-за фонарей. Он опустил глаза и заметил пару больших сапог, принадлежавших явно дюжему мужику, а немного позади — другую пару. «Значит, их несколько, этих спекулянтов», — подумал он.

— Вы-то что здесь делаете? — крикнул Леордян. — Опустите фонарь. Кто вы и что вам надо на станции?

— Вот дам тебе раза́ — все поймешь!