Александру Ивасюк - Половодье

Они отправились домой поздно — надо было выспаться, чтобы на следующий день выйти на работу. Но едва успели они согреться в постели, как их разбудили друзья, работавшие на вокзале. Все трое жили в бедном рабочем квартале за железной дорогой, тянувшейся вплоть до реки, — квартале, где из-за обычных в этом городе дождей грязь кончалась лишь тогда, когда подмерзало, как было в ту ночь.

К ним постучали в окно — сперва к Матусу, тому, веснушчатому, самому энергичному, самому известному (его знали и боялись еще и как брата и защитника одной из красивейших девушек в этом квартале, а может, и во всем городе; эта девушка, ученица портнихи, была высокая, худенькая, с огромными зелеными глазами и с тремя веснушками на носу, которые лишь усиливали ее обаяние). В семье Матусов все были коммунистами: и отец, казненный в войну за неповиновение во время одного из угонов на работы, и мать (она два или три года провела в тюрьме и стала почти инвалидом из-за ревматизма), и, конечно, дети, включая красавицу Елену. Из-за нее, надо сказать, многие молодые люди приходили в клуб и принимали участие в длительных и яростных сражениях в пинг-понг.

Шестнадцатилетняя красавица Елена Матус, которую из-за несчастного случая, связанного с ее странной красотой, ждала не слишком счастливая жизнь, красавица Елена была одной из молодых активисток — особенно старательная, внимательная и необыкновенно организованная.

— Вставай, — крикнули Матусу друзья. — Бандиты убивают рабочих на станции! Мы поднимаем весь квартал. Приходи скорее и по дороге зови других.

Матус не удивился, не стал ни о чем расспрашивать и быстро оделся. Он сам был резко настроен против спекулянтов, которые процветали в городе, и ждал от них чего угодно.

— Куда ты опять идешь? — крикнула мать, которая не могла заснуть от ревматических болей в эту холодную ночь (в комнате было нетоплено). — Куда ты идешь, ведь ты только что вернулся?

— На вокзал, — лаконично ответил Матус и обратился к сестре, которая тоже натягивала на свои длинные ноги чулки.

— А ты оставайся дома. Это не для тебя. Слышала — они стреляют в людей.

Красавица Елена загадочно улыбнулась и продолжала одеваться. Потом она сказала:

— Может, и я пригожусь. Я ведь проворная.

— С твоим упрямством сам черт не сладит, — сказал, пожимая плечами, веснушчатый Матус; через несколько минут он вышел на мороз, стал стучать в низкие окна — они были здесь почти вровень с землей — и встретился с другими товарищами, которые уже все знали.

Когда они дошли до вокзала, группа образовалась довольно внушительная: двадцать — тридцать юношей, да и там их ожидало больше сотни. Иона Леордяна на вытянутых руках внесли в диспетчерскую, где стихийно организовалась необычная церемония, с маневренными фонарями, которые поставили у него в головах, как свечи, чтобы отдать последнюю почесть железнодорожнику. Полиции не удалось забрать труп — все подозревали о связях Месешана со спекулянтами, и он, растерявшись и понимая, что невозможно силой разогнать эту толпу, которая пользовалась чьей-то поддержкой, не стал докладывать прокурору.

Председатель профсоюза почувствовал себя обязанным держать нечто вроде речи. Впрочем, события и без того развивались стремительно, как пожар в деревянном городе: вагоны были разгружены, зерно отправлено в отдел снабжения железных дорог, к изголовью Леордяна приставлен караул. На месте сформировалось несколько отрядов, которые писали на стенах вокзала, на пустых перронах, на мостовой лозунги с требованием покарать убийц.

Елена Матус, отличавшаяся любовью к порядку, первой подошла к брату, который только что выгнал Месешана, но оставался среди прочих стоять у стола; Елена сказала ему, что надо заявить в уездный комитет партии. Конечно, ячейка вокзала проявила активность, но Елена решила, что этого мало, она по обыкновению не спеша все продумала (даже в такие минуты всеобщего волнения) и поняла, что речь идет о весьма важной, подлинно политической акции, которую невозможно провести, игнорируя власть.

Итак, незаметно, без особого собрания была выбрана делегация, в которую вошли секретарь ячейки (КПР), один старый и очень уважаемый механик, не коммунист, который в ту ночь находился на станции, один мрачный молодой человек, тоже механик, и, наконец, брат и сестра Матусы. Потом, оглядевшись вокруг, рыжий Матус позвал с собой одного из двух своих ближайших друзей, Букура, того, кто потом работал в партийном аппарате, а позже стал заместителем министра.

Еще не рассвело, когда они оказались перед зданием уездного комитета, бывшим домом фармацевта, ушедшего с отступавшими немецкими войсками; они совершили романтическую прогулку по городу, по улицам, обсаженным каштанами, где стояли маленькие кокетливые виллы, построенные теми, кто начал обогащаться в 30-х годах: дома под красной черепицей, с башенками, с ухоженными садами, которые разделяли железные ограды с высокими и затейливыми воротами. Дом фармацевта был построен в чудовищно смешанном стиле (готико-романтико-классико-модерно-китайском), но, к великой гордости хозяина, в нем были не один, а два этажа, а ведь двухэтажный дом уже приближал фармацевта к высоким зданиям Нью-Йорка!

В уездном комитете все было скромно, но меблировка получилась действительно странная: отчасти она состояла из вещей хозяина, в числе которых был высокий буфет, служивший теперь для картотеки, тяжелый обеденный стол, покрытый красной материей, за которым происходили заседания бюро и куда складывались партийные газеты; были здесь стулья, столики и несколько письменных столов, привезенных никто точно не знал откуда. Картины на стенах, в сущности, безобразные — изображение гор, по которым протекали зеленоватые пенистые реки, натюрморты с растрепанными хризантемами, кистями винограда и яблоками, портреты мрачных старцев, курящих трубку, — были заменены портретами классиков марксизма-ленинизма. В двух-трех комнатах поверх дорогих обоев в цветочек, которые так расхваливали друзья госпожи Дарваш из реформатских кругов во время ее чайных церемоний, прибили длинные куски красного полотна, а на их фоне подвесили на крючочках белые буквы лозунгов.

В помещении уездного комитета в этот час, конечно, никого не было, кроме охраны, состоявшей из сонного привратника на деревянной ноге, который, впрочем, напоминал привратника важного учреждения (он и был важен, хоть и не осознавал этого в достаточной мере), и дежурного — молодого активиста с красной повязкой на рукаве, который часто оставался в ночной охране, потому что дома у него с дровами было плохо. В момент, когда явилась делегация с вокзала, он спал на коричневом клеенчатом диване, накрывшись старыми газетами, хорошенько набив глиняную печь дровами и углем. Телефон с длинным шнуром был перенесен с письменного стола — обычного его места — к дивану, ибо дежурный знал, что сон у него тяжелый, точно свинцовый, — днем приходилось бегать, ездить в кабинах грузовиков, скользящих на льду под ругань шоферов, или ходить пешком по очень бедным, но не всегда дружелюбным селам. Ложился он очень поздно, потому что не решался растянуться на диване, пока не уходил первый секретарь уездного комитета, а тот уходил обычно за полночь, предварительно перекинувшись с ним несколькими словами о важности постоянного повышения культурного уровня да в шутку напомнив ему, чтобы он, часом, не поджег дом плохо погашенным окурком.