Александру Ивасюк - Половодье

Воспоминание о заплесневелых стенах, с детства угнетавших его, всплыло в памяти вместе с отвратительным запахом гнилой капусты, вместе со звуком колокола, поднимавшим его с постели, едва он успевал согреться (малыши в этом интернате спали в большой, выходившей на север спальне, которую именовали «Сибирью»), вместе с грубыми голосами старост-старшеклассников, в которых звучала дикая жажда власти, ведь они готовились стать хозяевами и вознаграждали себя за унижения, пережитые ими, пока они спали в «Сибири». И он, Дэнкуш, ученик первого класса, подавленный тем, что ему предстоит еще один день, неловко отыскивал свою бедную одежонку среди торопливого, испуганного шороха, доносившегося со всех сторон. И наконец, гнусавый, противный голос классного наставника, и сухой треск пощечин, и соленый вкус проглоченных слез…

А этот маленький худой человечек, распростертый сейчас на шинели, с фонарями в головах и четырьмя караульными с застывшими (но не от боли) лицами, — этот человечек так и не смог выйти из огромной холодной спальни: жизнь держала его в постоянном унижении, в зависимости.

Учитель Дэнкуш, подавленный воспоминаниями о давних зимних уроках, почувствовал, что его и сейчас лихорадит. Но волнение перекрыло лихорадку и заставило его действовать. Он привычным движением огляделся сквозь запотевшие очки, и все в мрачном помещении вдруг прониклись его волнением, подчинились ему; он направился к двери и вышел на мороз.

И на улице его волнение передалось толпе. И только тут он все понял, и понимание светом вспыхнуло в нем, взмыло почти что радостью, которая теперь его уже не пугала. Не пугало и то, что смерть несчастного сторожа дала ему наконец возможность выполнить свой план. Эта смерть теперь уже не нужна была ему как повод, она существовала всегда, каждую секунду в бесчисленных формах. Чем менее значителен, чем менее известен был пострадавший человек, тем в большей степени существовала смерть, подобно огромной тени, она распростерлась надо всеми, над жизнью каждого из тех, кто был с ним рядом, тех, кто теперь, в этот миг ожидает от него решения, чтобы был положен конец этим безликим смертям, чтобы осталась лишь одна, увы, неизбежная, но достойная, а не безликая смерть. Ибо всякое унижение подобно недостойной смерти.

Эта мысль укреплялась в нем, объединяла его с толпой, как и застывшая торжественность стоявших у тела, восстанавливала достоинство убитого, на которое всегда имеет право каждый человек и которое незаметный сторож обрел после смерти. И, глядя на эту толпу, размытую туманом, но тем не менее явно различимую, Дэнкуш понял, что сейчас она ждет, чтобы он восстановил человеческое достоинство, освободил людей от страха, а этого нельзя сделать никакими словами, только действием, — он всегда так думал, но понял до конца только сейчас. Поэтому первые слова вырвались у него непроизвольно, не как эхо его волнения, а как выражение мыслей, широко открытых будущему, будущему близкому, но и далекому.

— Мы больше не дадим себя убивать. Мы больше не дадим себя унижать. Мы не позволим, чтобы нас заставляли голодать. Отныне наши жены и дети не будут умирать с голоду. Теперь мы до конца восстановим справедливость. Наказание виновных — дело не только правосудия, это и наше дело, дело всех, кому угрожает разнузданный террор бандитов. Мобилизуем же весь город, все население!

Он замолчал и почувствовал движение в толпе, только молчаливое движение — поддержку, не выраженную словами. Он попал как раз в точку, сказал то, что следовало сказать, больше прибавить было нечего.

— Мы перейдем к действиям. К конкретным мерам, чтобы больше никто нас не мог обмануть. А пока — будьте бдительны!

Тут он повернулся энергичным движением, которое само по себе предвещало действие, и ушел все в том же состоянии радостной озаренности, оставив за своей спиной толпу, застывшую, как живая стена, единая, без малейшей расселины. Он слышал лишь шаги нескольких человек, его сопровождавших. На улице уже ожидала машина, в прошлом военная, «виллис»; он сел рядом с шофером, с заднего сиденья ему улыбался рыжий Матус. Автомобиль двинулся на полной скорости, и через несколько минут они были уже в уездном комитете.

Дэнкуш бегом поднялся по лестнице, следом за ним остальные — Матус и еще двое железнодорожников; они вошли в зал заседаний бюро. Повестка дня была прежняя, объявленная еще в восемь часов утра, но они не удивились, что все члены бюро были уже на месте.

Увидав Дэнкуша, все встали (что было необычно). Позднее они рассказывали, как поразителен был этот его приход. У первого секретаря лицо светилось, он был сама решимость. Сейчас он был не просто первым среди них, но вождем, — вождем, который забыл о себе, которого влекла к действию сила, бо́льшая, чем он сам.

Он не держал никакой речи — просто, не колеблясь, представил план конкретных мер.

Первое: Следствие начать незамедлительно, органам юстиции должны помогать рабочие комиссии, состоящие из коммунистов и некоммунистов, которые обязаны следить за тем, чтобы настоящие виновники не были сокрыты.

Второе: Незамедлительно просить помощи у центра.

Третье: Сформировать агитбригады, которые мобилизуют все население города на борьбу против спекуляции. С этой целью организовать в тот же день митинг на заводе «Редута».

Четвертое: Срочно провести чистку в полиции, освободив ее от подкупленных элементов.

Бюро не обсуждало предложенные меры, но приняло их к сведению, тем самым выразив полную свою поддержку. Была образована комиссия, куда вошли люди, пользовавшиеся симпатией и доверием. Записывая на бумаге имена, слушая краткие характеристики, Дэнкуш наблюдал за лицом Матуса — оно сияло, но выражало немую мольбу. Дэнкуш прибавил к списку комиссии его имя, сказав: «Товарищ Матус не железнодорожник, но будет представлять в комиссии нашу молодежь». Глаза рыжего Матуса загорелись благодарностью. Однако Дэнкуш сказал ему:

— Найди время заняться и наглядной агитацией — ты ведь специалист. А теперь беги, пока не собралась комиссия.

Именно Матус придал лозунгам на стенах тот слишком агрессивный характер, против которого впоследствии возникли многочисленные возражения. Он нахлобучил фуражку и выбежал.

Товарищ Вайс попросил сформулировать телеграмму, которую следовало направить в центр, и содержание телефонного разговора, если удастся получить связь.

— Говорить буду я, из префектуры, — сказал Дэнкуш.

Телеграмма была тут же составлена, Распределили обязанности членов бюро на предстоящем митинге. Разумеется, ни одного вопроса из прежней повестки дня они не рассматривали.

В бюро было много активистов с опытом партийной работы, которые хорошо понимали, что такое дисциплина, и знали, что подобные меры не принимаются сгоряча, без предварительного согласования. Экстренные меры, предложенные Дэнкушем, их удивили, но они не могли противостоять его силе убеждения, кроме того, они тоже испытывали душевный подъем.