Александру Ивасюк - Половодье

Через час после прибытия в райком Дэнкуш закрыл заседание бюро и отправился в префектуру, чтобы поговорить с префектом.

Префект проснулся, как всегда, рано, но еще с полчаса нежился в постели, позволяя мыслям вольно разбегаться во все стороны по прихоти поистине прустовских ассоциаций, от которых, впрочем, они отличались преобладанием в них оптимистических планов, как и пристало не меланхолику, а человеку сильному и энергичному. Эти грезы о будущем касались главным образом встреч префекта с важными персонами, которые его поздравляли, улыбаясь ему и почти что подмигивая. Не на торжественных собраниях, не на фоне башен или в огромных залах для приемов, не в присутствии людей в блестящих мундирах со сверкающими султанами на головах представлял он их себе.

Нет, он все видел иначе. Вот, пройдя по молчаливому коридору, он входит в заднюю дверь скромного кабинета. Там сидит… Гарри Трумэн, президент США… или генералиссимус Сталин… или они оба. Важное лицо приветливо поднимается из-за письменного стола, за которым работало, углубившись в бумаги, протягивает ему руку и знаком приглашает сесть; он садится. Разговор значения не имел, но был всегда веселым. Высокую персону развлекало мелкое злословие господина Флориана Флореску, выступавшего в роли ласкового Мефистофеля по отношению к современникам. Потом важное лицо хлопало его по плечу, и личный секретарь провожал господина Флориана Флореску по тому же потайному коридору, после чего они очень сердечно расставались.

Вот куда заносила его фантазия, и эти высокие мечты перемежались фрагментами более обыденными. Например, он видел горы золотых монет и множество своих собственных вагонов с солью, прицепленных к поездам, и он выдавал разрешение на перевозку, скрепляя его печатью.

Ему никогда не хотелось быть Наполеоном — от природы он был скромен. Но он мечтал пожать руку Наполеону, который спросил бы его: «Ну как, брат Флорикэ?» Только и всего. Или ночью, когда особенно разыгрывается воображение, он мог увидеть себя во сне в виде мышонка, да не серого и уродливого, а белого, ручного, берущего пищу из рук великого человека. Он и на самом деле был похож на мышонка, жевал, как мышонок, и считал себя — да и слыл — человеком безобидным, приятным и любезным.

Вот он и стал перед войной депутатом, а после войны — префектом, проводником и исполнителем решений, принятых другими. Он приехал в этот город в 1919 году из старого румынского королевства, приехал, как в Эльдорадо, и этот район, населенный людьми основательными, которых он умел развлечь и к которым умел подладиться, действительно стал для него Эльдорадо, — он выступал впоследствии то от имени одного, то от имени другого центра тех самых партий, у которых не было здесь корней и которые его использовали, потому что ему удавалось без всякого смущения представлять традиционное равновесие.

В это морозное утро он спокойно лежал в постели, пока пышнотелая его супруга, урожденная Удря, не задвигалась под простыней на своей половине роскошного супружеского ложа. Префект затаил дыхание, прислушиваясь — может, это движение во сне? Но вскоре был потрясен очевидностью.

Госпожа Флореску, урожденная Урдя, сладко зевнула, разверзнув свои могучие челюсти до самых ушей, ублаготворенная сном, в который после краткого периода бодрствования она тут же с неменьшим удовольствием готова была погрузиться.

Она хорошо себя чувствовала только во сне (впрочем, наяву тоже была всем довольна), ибо тогда, словно большая колония кораллов, освобожденных от дневных возбудителей, все ее клетки, лопаясь от здоровья, могли купаться в ароматных соках, извлеченных из пищи, легкие дышали в ровном ритме, подобном движению не отклоняющейся от орбиты планеты, кровь билась в артериях, как море о мирный песчаный берег, почки фильтровали кровь, точно густой красный сок тропического дерева, печень равномерно снабжалась гликогеном — с той же регулярностью, с какой выпадает дождь на экваторе. Короче говоря, ее вегетативное существование удовлетворяло свое стремление к единству с великими космическими ритмами. А мозг временно отключался, чтобы погрузиться в сны, достойные Сарданапала, слегка окрашенные эротикой: маленькие муравьи карабкались по гигантскому белому телу, приятно щекоча ее и превращаясь в бабочек, ласкавших ее шелковистыми крыльями. Эти эротические сны никогда не изнуряли, и удовольствие не превосходило стадию приятного щекотания, причиненного мельчайшими существами, которые можно с себя стряхнуть, чтобы прикоснуться к надиру сна.

Госпожа Флореску еще раз сладко зевнула. По правде говоря, она так любила спать, что зевала и во сне, потому что даже тогда желала его — так по уши влюбленному всегда недостаточно присутствия любимой. Но во сне она зевала по-другому, меньше походила на львицу, и префект понял, что его супруга действительно проснулась. Будучи уверен в ответе, он тем не менее заботливо спросил:

— Ты проснулась, Заинька?

— Да, — страстно прошептала госпожа Флореску.

— А ну, расскажи мне, что тебе снилось? — ласково спросил префект — он делал так каждое счастливое утро их счастливой жизни.

Госпожа Флореску напрягла память, как некогда перед черной доской, покрытой загадочными белыми знаками, начертанными монахиней сестрой Селестиной, прелестной учительницей математики, прелесть которой выражалась в детской зловредности: ей нравилось вызывать к доске эту кроткую ученицу-гиппопотама, а потом вертеться вокруг нее пчелкой, осыпая бедняжку тонкими уколами. У сестры Селестины Дюпон был настоящий математический дар, но ее орден не предусмотрел основательных штудий для доказательства бытия всевышнего A. M. D. G. [24] Ad Majorem Dei Gloriam (лат.) — к вящей славе божьей. Девиз иезуитского ордена. , то был монашеский орден, готовивший учительниц для девочек из семейств, которые жили в зоне мира, заштрихованной розовым цветом на карте в кабинете кардинала, то есть зоне, не чисто католической.

Сестра Селестина не терпела хороших учениц, которые давали правильные ответы на слишком простые задачи. Она предпочитала «ma fille Urdeà» [25] Дочь мою, Урдя (франц.) . — тут она могла наслаждаться абсурдностью ответов; это была как бы некая игра, где цифры и символы, захмелев, утратили свою строгость, порождая чудовищные математические шутки, которые она смаковала, как поэт-сюрреалист смакует странную автономию свободных слов. Сестра Селестина чувствовала себя, как Алиса в стране чудес, и таким образом мстила математике, от которой ее отлучили, и ордену, и этой богатой девушке, «d’une bêtisse accomplie» [26] Полной идиотке (франц.) . . Но «ma fille Urdeà» не волновалась, не рыдала от обиды, когда весь класс умирал со смеху, а продолжала отождествлять x с y, 1 с 1000, сестра же Селестина продолжала в восторге кружиться вокруг нее, как сателлит, переставший подчиняться правилам астрономии. Потом она отправляла ее на место, наградив маленькой иконкой с изображением святого Антония «pour que le saint t’aie sous sa protection» [27] Чтобы святой взял тебя под свою защиту (франц.) . .