Александру Ивасюк - Половодье

— Товарищи, — закончил он. — Правительство обеспечит правосудие. Мы не в оппозиции, власть в наших руках, и мы в точности должны соблюдать законы.

И тут же ясно понял, что его слова никого в зале не убедили. Кто-то закричал с места:

— А как же с Месешаном? Разве не полиция убила Строблю?

Дэнкуш прямо не ответил на вопрос. На сей раз сердитый голос из телефонной трубки дополнился другим, внутренним голосом, его собственным.

— Товарищи, — сказал он, утверждая свое кредо перед залом и перед самим собой, — товарищи, наша партия хочет ликвидировать не только Карлика, не только Месешана, но только нескольких спекулянтов, а вообще эксплуатацию человека человеком. Но для этого мы должны поддерживать нашу власть, поддерживать ее твердо и безоговорочно, не упускать ее, использовать все законные пути, все механизмы, через которые мы можем осуществить нашу программу.

Он продолжал в этом роде минут десять — пятнадцать, говоря горячо, чуть ли не патетическим тоном.

Что-то произошло, было ясно: этого человека, который открывал свою душу, рассказывая о том, как он примкнул к движению, к партии и ее идеологии, не пряча от них ничего, — этого человека что-то глубоко взволновало, раз он почувствовал необходимость горячо высказаться перед ними.

Они слушали его растерянно, с любопытством и как бы смущенно. Дэнкуш рассказал им, как был арестован, как шло следствие, говорил о тюрьме, о тамошней атмосфере. Что он перенес и почему смог перенести, что его укрепляло и что поддерживало. Он говорил об этом еще минут пятнадцать и, по мере того как говорил, избавлялся от неясности. Да, он допустил оплошность, поторопился, товарищи «сверху» были правы, а он был неправ. И никак не мог остановиться и говорил бы так еще долго, если б его не прервали.

Сцепщик вагонов Георге — вокзальный мудрец, взявший на себя защиту Леордяна, когда тот получил шинель от механика, причастного к перевозкам Карлика, — встал, подняв руку. Дэнкуш не замечал его и продолжал говорить, пока несколько железнодорожников, которые хорошо знали Георге, не закричали:

— Послушаем дядю Георге, пусть скажет дядя Георге!

Лишь тогда Дэнкуш заметил стоящего во весь рост человека, высокого, крепко сложенного, рыжеватого, с умными глазами, держащего поднятую над головой руку.

— Да, — сказал он, прерывая свою речь, — пожалуйста, — и сел.

— Все, что вы говорите, прекрасно, — начал Георге. — Но мы хотели бы знать, что случилось. Скажите нам, что произошло? Почему после телефонного звонка вы заговорили по-другому?

Но Дэнкуш не знал, что произошло. Он не мог им сказать, что ничего не случилось, — «решительно ничего», как говорил администратору. Он в точности не знал, но подозревал, что информация, данная префектом, пошла иными путями. Но и сказать «ничего не знаю» тоже не смог. И тогда, не подымаясь со стула, проговорил мягко:

— Руководство решило действовать иначе, лучшим образом. Мы не должны предвосхищать события…

— Что решило? — спросил Георге.

— Не могу вам сказать точно. Могу лишь добавить, что так будет лучше, не имею права говорить больше как раз ради того, чтобы дело удалось…

Сначала в зале было тихо, затем кто-то крикнул!

— Пойдемте к вилле Грёдль и возьмем Карлика, кто бы там что ни решал!..

Народ столпился у выхода, и за несколько минут зал опустел. Дэнкуш остался на сцене с несколькими членами партийного уездного комитета. Он не поднялся со стула, пока не вышли все, и последней — невысокого роста женщина с зелеными глазами, которая взглянула на него с укором, словно он бросил ее на произвол судьбы.

Лишь после этого Дэнкуш собрал заседание бюро уездного комитета партии, чтобы обсудить создавшееся положение.

Это было бурное заседание, члены бюро на сей раз разделились на две группы. Одни, их было большинство, благородно предавались самокритике за то, что дали возможность Дэнкушу прибегнуть к непродуманным мерам без согласования с центром — стать во главе стихийного движения и втянуть уездный комитет в действия, которые ни к чему не привели и лишь ухудшили положение, посеяли панику среди коммерсантов, переставших снабжать город продуктами, привели к нежелательным раздорам с местными властями, с представителями коалиционного правительства, возглавляемого партией.

— Ты не сердись, товарищ Дэнкуш, но телефонный разговор с Бухарестом прояснил мне многое, до тех пор неясное, — сказал Вайс. — Мы не руководили движением, не определили его цели, не направили по нужному руслу. Это называется хвостизмом, а насильственные меры — левачеством. Это детская болезнь левизны в коммунизме, как говорил Ленин, и доказывает, что ни ты ни мы не освоили легальную работу. Мы еще не отделались от мысли, что любая власть, вообще все власти, постоянно и в любых условиях противостоят нам и нужно действовать только против них. Но сейчас мы живем в такое время, когда можем контролировать власть и, следовательно, использовать ее в своих интересах.

Большинство членов бюро были согласны с мнением Вайса, и один из них, Софронич, бледный и худой как палка, с запавшими щеками, который всегда был в корректных, но не приятельских отношениях с Дэнкушем, попытался сделать более глубокий анализ совершенных Дэнкушем ошибок. Ведь тот, не посоветовавшись с центром, предложил ряд мероприятий, — следовательно, поступил не демократически. И навязал всем свою точку зрения, доказав этим «барское пренебрежение к мнению остальных членов бюро». В то же время он пренебрег и самым святым принципом организации — демократическим централизмом.

— Барское высокомерие, товарищи, и нарушение демократического централизма не противостоят друг другу. Наоборот, они идут рука об руку. Они указывают на пережитки мелкобуржуазного индивидуализма, в конечном счете — на интеллигентщину. Товарищ Дэнкуш, лишенный крепких классовых корней, совершил ошибку под влиянием момента, подчиняясь чувству, а не рассудку, и стал жертвой своих эмоций. А эмоциональные действия без анализа реальной обстановки говорят об отсутствии политической зрелости. Мы обязаны подумать надо всем этим и дать центру конкретные предложения в этой связи.

Софронич был единственным, кто, ораторствуя, встал во весь рост. На его бледном лице от возбуждения проступили красные пятна. Вайс был ответственным за агитацию и пропаганду. Софронич занимался оргвопросами и кадрами. Через его маленький кабинет проходили один за другим все, кому требовалась поддержка партии для назначения на ключевые административные посты. Это были всегда срочные вопросы, но, сколько было возможно, Софронич откладывал окончательное решение, возводя целую систему «личных дел», так скрупулезно рассортированных по папкам, что они в некотором смысле вершили судьбами людей и даже целых областей много лет спустя.