Альфред Дёблин - Пощады нет

— А если они заметят, мама?

— Так и будет. Они скажут себе: зачем-то ведь эта женщина просила об отсрочке платежей, даром же она не бегала от одного к другому. Я буду разговаривать с ними, как с преступниками. Они и есть преступники. О, как я рада, я под присягай объявлю себя банкротом.

Она вся напружилась, медленно и гордо поводя головой, как кошка на солнце. Он слушал песню, которую она напевала в утеху себе, и чувствовал, что она упивается ее звуками. Впервые он увидел подле себя не мать, а в каком-то странном сиянии — женщину.

— А если они узнают об этом, мама? — сказал он, не отводя от нее глаз. — У нас там еще много денег?

— На полгода, на год. — Она усмехнулась. — Может быть, и на больший срок, я была бы рада, если бы могла припрятать от них еще больше.

— Я не знаю, мама, следует ли так поступать?

— Нечестный путь, да? Я пойду нечестными путями! Я объявлю себе банкротом.

Она чувствовала на себе светлые удивленные глаза сына. Эти ясные карие глаза смотрели на нее так же, как в то утро, когда она пошла с ним, с Карлом, осматривать город. Она снова, как тогда, почувствовала удовлетворение от сознания, что около нее есть человеческое существо, не ребенок, которого она вырастила, который примелькался, как привычный кусок ее быта, а мужчина, человек со своей собственной индивидуальностью. Ей доставляло удовольствие давать себе волю в присутствии этого нового человека. Как хорошо это было — не встречать никакого сопротивления!

Нет, он не оказывал никакого сопротивления, он не возражал, он слушал ее с изумлением и восхищением. Она почувствовала себя окрепшей, увидев это. Точно какая-то кора сползала с нее.

Гордо, почти кичась, она повторяла слова о присяге, она знала, — он не понимает значения этого, только отдаленно подозревает: должно быть что-то страшное. Приятны были чувство мести и вот это робкое восхищение. Как долго она лишена была этого! А знала ли она это вообще? Муж всегда убегал от нее. Неожиданно в тяжкие минуты она обрела благодатный дар судьбы: кто-то привязан к ней, кто-то понимает ее — это чувствовалось в разговоре, в его репликах. Она старалась не переводить разговора на другой предмет, чтобы не спугнуть это чувство, приятное, как прикосновение крыла бабочки.

Она зевнула. Снова, как в тот день, когда она открыла газовый кран, спряталась под покров усталости. Она научилась управлять усталостью за время своего замужества, когда она оставалась одна и горечь одолевала ее. Как зверь, почуявший за собой слежку, она уходила в нору усталости, чтобы там без помехи охранять свои сокровища.

— Ах, всю прошлую ночь я ворочалась с боку на бок, я не находила себе места. А сегодня снотворное, которое они мне дали, видно, начало действовать. Чего только они ни вливали в меня…

Она поднялась. В эту минуту в дверь постучали. Они переглянулись, Карл выбежал, у двери он с кем-то пошептался, вернулся в сопровождении соседки. Мать шагнула навстречу.

— Сидите, сидите. Извините, что я так поздно. Как у вас уютно здесь. Я предложила вашему Карлу, не могу ли я быть вам полезной сегодня ночью, ведь он мужчина, а мужчины не умеют ухаживать за больными. Знаете, первая ночь после больницы…

Мать неуверенно переводила взгляд с Карла на пожилую ласковую женщину и снова — на Карла. С усилием улыбнувшись, она поблагодарила, настойчиво приглашая женщину присесть, но та поболтала еще с несколько минут стоя, — мать слушала и не слышала, — и ушла.

— Да и где бы мы ее здесь, в кухне, положили? — сказала мать после ухода соседки и задумчиво прибавила: — Но это хорошие люди.

Покачивая головой и с нежностью глядя на Карла, она сказала:

— Это ты просил ее переночевать у нас? — и рассмеялась. — Я засну, как сурок.

Довольная, что сейчас она без помехи предастся своим мыслям, она притянула к себе его голову и погладила ее. Раскладывая матрац, он спросил, не изменила ли она своего решения насчет денег. Это ей понравилось, это ее тронуло: мальчик думает о ней.

Она спала. Она — она могла спать.

Но те, кого она так всполошила — ее дети — спали плохо. В эту первую ночь после возвращения владычицы дома в комнате не было покоя. Оба питомца без конца ворочались и вздрагивали. Малыш дважды принимался кричать, но Карл тотчас же подбегал к нему — удивительно, как это мать ничего не слышала — шопотом уговаривал его, подушкой прикрывал ему рот.

Карл ломал себе голову: что сделать, как помочь матери? Успокоив малыша, он вдруг вспомнил, что когда он с медицинской сестрой шел по больничному саду, та у него спросила, не замечал ли он за матерью странностей. Значит, сестра считала ее ненормальной. Что это мать толковала насчет денег? Что значит — присяга? Он ничего не понимал. Может быть, в самом деле несчастье помутило ее разум? Они были одни на целом свете, дядя и тетя — разве это близкие люди? Они взяли к себе Марихен, а в общем-то, живя на соседней улице, они жили как за тысячу километров. Перед глазами его проносились сутолока универсальных магазинов, широкая лестница Галлереи побед, король на белом коне и генералы вокруг него. Какой чужой мир!

Мрак, нигде ни звука, там спит мать, здесь — маленький больной Эрих. В темноте ему вдруг стало страшно — мать в кухне не шевелилась. Он спустил ноги на пол, он стоял в маленькой передней, прислушиваясь. Приложил ухо к двери. Ничего. Его вдруг охватил сумасшедший страх, он готов уж был открыть дверь, но в это мгновенье заскрипел матрац, послышался вздох, глубокое дыхание. Он скользнул к себе обратно.

Он носится целый день по городу. Он пробегает по кварталам универсальных магазинов, слоняется по крытому рынку. Насколько теперь все иное! Это уже не радужные облака, играющие богатством красок; облака приняли твердую форму: со всех сторон торчат углы, нависают карнизы, громоздятся барьеры. Никому до тебя никакого дела. Хлеб, ряды пирожных, торты не напоминают больше о лугах, пашнях, мельницах. Ты видишь людей, слоняющихся, как и ты, изучающих цены и ощупывающих свои карманы. Ты видишь целые крепости из фургонов, кучи соломы, штабеля ящиков под стенами рынков, ты дышишь острым запахом рыбы, фруктов. Ты смотришь на горы фруктов, которые въезжают на громыхающих тележках в полутемные склады, и у тебя не рождается образ ветвистого грушевого дерева, согнутого под тяжестью плодов, или яблони, или грядки зеленых помидор: ты видишь только толстого человека в кожаном костюме, толкающего тележку, и его дородную жену с высоко подвязанным фартуком. В руках у жены какие-то листки, она громко считает, она выкрикивает цену своего товара и вдруг начинает ссориться с соседкой. Ты не можешь помять, о чем это люди с такими раскормленными физиономиями могут ссориться между собой? Но здесь много и других фигур, не таких жирных, не таких краснощеких, не таких широкозадых; тебе кажется, что эти похожи на тебя, они бродят, они что-то высматривают, кто — равнодушно заложив руки в карманы, кто — перекинув через плечо серый мешок; некоторые тоже толкают попарно тележку, — мужчина с женщиной, он толкает тележку, она поднимает что-то с земли. Но что она поднимает? То, что падает с фургонов, что раздавлено колесами, что вытряхивается из порожних ящиков и сметено в большие кучи. Они ничем не брезгают. Какой вид у этих мужчин и женщин! Иногда попадаются среди них и молодые парни. Ты разглядываешь их с содроганием и страхом. Ты чувствуешь, что ты один из них. Пока еще на тебе чистый и целый костюм, но вскоре и ты будешь, подобно им, весь в грязи, серый; как они, ты будешь что-то высматривать, и руки твои будут в постоянном движении. Уже и сейчас, хотя ты смотришь на них с содроганием, ты, подобно им, шаришь повсюду глазами. Они-то ведь перебиваются кое-как.