Альфред Дёблин - Пощады нет

— Стало быть, причина — материальная нужда, — запротоколировал полицейский комиссар.

— Да, конечно, заботы, у нее есть все основания бояться за будущее, но главное — это нервы. Другие люди еще хуже живут. А она, как к кому-нибудь придет, так и не вылезает из слез. Я послал жену в больницу. Она возместит все расходы и за перевозку больной тоже.

— Там еще полагается уплатить за врача, которого позвали на квартиру, и пожарным.

У фабриканта глаза полезли на лоб.

— Разумеется…

Нижний чин, стоявший рядом с комиссаром, наклонился к комиссаровой конторке.

— Еще кухонную дверь пришлось взломать.

Фабрикант поперхнулся. Он не находил слов. Потом он процедил желчно:

— Дорогостоящее самоубийство. А? Как по-вашему? Дверь я должен сначала осмотреть. Какая-нибудь филенка — это еще не дверь.

— Конечно. Но дверь пробита насквозь — сплошная дыра.

— Что? — Мебельный фабрикант вытаращил глаза. — Филенки вместе с крестовиной?

— Насколько я помню, да.

— Безобразие. Вы сами видите, что это за люди. Позор просто. Они заслуживают…

— Но ведь надо было войти в кухню.

— Во-первых, окно было открыто.

— Но послушайте, сударь, они-то этого не знали.

— Прекрасно. Но высадить крестовину — и еще ногой, наверное, раз филенки выбиты, — для этого надо быть сумасшедшим.

Комиссаp рассмеялся.

— Быть может, тот, кто ломал дверь, был попросту слишком толст и через филенки не мог пролезть.

Фабрикант негодовал.

— Вы смеетесь, а мне расплачиваться. С нас довольно уж и налогов. Потом еще явится человек, который взломал дверь, и потребует, чтобы я и ему заплатил за труды.

Комиссар выпрямился и от всей души захохотал.

— Конечно, явится. Ведь он спас жизнь вашей сестре. И, конечно, потребует вознаграждения, и совершенно справедливо.

Хромой вышел из себя.

— Да что вы, на самом деле! Окно было открыто, вы сами это установили, господин комиссар. Это самоубийство, покушение на самоубийство — чистейшее вымогательство. Слезы не помогли, так она на другой манер. Пусть только они сунутся теперь ко мне — эти распутные люди, я положу коней этому непотребству.

Полицейские притихли, обменялись взглядами.

— В это мы не вмешиваемся. По нашей линии — все ясно.

Фабрикант, весь кипя, заковылял к выходу. Ругаясь, тащился он на пятый этаж, в квартиру сестры — это было неподалеку от полицейского участка. На каждой площадке он отплевывался: «Сволочь!» Наверху, не осведомившись об Эрихе, он попросил соседку отпереть квартиру, долго оглядывал жалкие остатки кухонной двери. Она едва болталась на петлях, печальный символ суетности бытия, обрамление без содержания. Он сказал соседке, что пришлет людей, которые займутся дверью.

— Разве нельзя было иначе, как выломать крестовину? Ведь и через филенки отлично можно пройти.

— Верхний сосед очень горячился, он хотел поскорее проникнуть в комнату.

— Но ведь так с вещами не обращаются. Сосед ваш вел себя, как сумасшедший.

Женщина ничего не ответила. Он прошел в комнату, выглянул из окошка, погладил усы:

— Очень славно, квартирка совсем неплохая. Места достаточно.

Соседка сладким голосом спросила, не хочет ли он повидать Эриха, ребенок играет здесь рядом. Он махнул рукой.

— Нет, в другой раз.

И, не поблагодарив, заковылял прочь.

Уже подвечер — так долго он нерешительно кружил около больницы — Карл, не чувствовавший ни голода, ни жажды, купил у цветочницы пучок фиалок и остановился перед запертыми железными воротами. Из больницы вышла сестра, в черном пальто, накинутом на белый халат, с книгой подмышкой. Подросток с фиалками в руках неуверенно взглянул на нее, она прошла мимо, но потом оглянулась и спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. Да, он хотел узнать, как здоровье матери. Он назвал свою фамилию. Сестра ответила, что, собственно, сейчас уже поздно, но все-таки вернулась и через несколько минут вышел привратник и сделал знак Карлу. В просторном вестибюле стояли уже знакомая Карлу сестра в накинутом на плечи черном пальто, и еще одна, державшая в руке корзину, полную аптечных склянок. Вторая сестра очень ласково расспросила Карла, кто он да что он, и сказала, что, если он хочет, он может отнести матери фиалки. По дороге, проходя по большому зеленому саду, полному гуляющих больных, сестра рассказала ему, что мать поправляется, что голова у нес совершенно ясная (Карл недоумевал; что это значит — ясная голова, — ведь мама не помешанная?), но ему, Карлу, все-таки ее не следует волновать.

— Не было ли у нее до этого случая чрезмерной подавленности? — продолжала сестра. Карл слушал молча, — где же, наконец, мама? — Не замечались ли уже и раньше за ней какие-нибудь странности? Всего этого Карл не понимал, пока не вошел в четырехкоечную палату и не остановился возле койки матери. Сестра ушла, две другие обитательницы палаты сидели у окна. Большой букет цветов стоял на столике возле кровати матери, букет был от тетки, Карл держал свой пучок фиалок, мать натянула одеяло на голову. Он стоял около нее в смятении. На его слова: «Мама, это я» она ничего не ответила. Тогда одна из женщин, сидевших у окна, подошла и с сердцем отбросила у нее с головы одеяло.

— Зачем вы это делаете? Сестра опять будет сердиться. Будьте же благоразумны. Сын пришел к вам. Посмотрите, какие хорошенькие фиалки.

Она лежала с закрытыми глазами и что-то шептала. Карл нагнулся к ней, это были те же слова, которые она утром выкрикивала на лестнице, когда пожарные выносили ее:

— Я не хочу больше, я не хочу больше.

Одна из больных отвернулась к окну и с брезгливой гримасой сказала соседке:

— И это называется — мать. Имеет двоих детей. Сын стоит около нее, а она…

Вторая больная, постарше, худощавая, открыла окно и захихикала. Отдаленный колокольный звон зазвучал в палате, в которой стояли четыре белые неподвижные железные койки.

— Для таких людей есть только одно средство, это вам и пастор скажет: за волосы оттаскать! Комедию она тут недолго будет разыгрывать. Если она не перестанет, я ее проучу…

Видя искаженное, замкнутое лицо матери, видя, как она лежит, отвергая мир и всех их, Карл опустил голову, отвернулся — опять эти слезы — и стал лицом к двери. Он беспомощно положил маме на одеяло свой пучок фиалок и взмолился:

— Мама!

И вот веки у нее дрогнули, она чуть-чуть подняла их, взгляд ее сразу охватил его с ног до головы, она метнулась к нему головой и обеими руками схватила его за правую руку. Он спросил с нежностью:

— Ну, что, мама? — и, притягиваемый ею, опустился на край кровати.

Она стискивала, комкала, мяла ему руку, она ощупывала ее до локтя вверх и вниз, она крепко прижала ее к своему горлу.

— Вы видите, вы видите, — сказала старуха у окна, — опять эти дурацкие выходки. Перед сыном тоже. И такие женщины осмеливаются детей растить.