Альфред Дёблин - Пощады нет

Он гладил ей руку, решительно вложил в сумку все бумаги и — что это за сила в нем сегодня! — обнял ее за плечи — когда ее так обнимали? это было очень давно, она с изумлением ощутила это, — и попытался поднять ее. Не смог. Позвал Эриха.

— Эрих, помоги поднять маму, она пойдет с нами.

И так, подталкиваемая с обеих сторон, под напором решительной руки, которая, сминая жесткий креп, лежала на ее плечах, и подгоняемая детскими кулачками, барабанившими по ее бедру, она вынуждена была, шатаясь, выпрямиться и, наконец, встать.

— Ах, господи, — сказала она и отстранила ребенка, который продолжал подталкивать ее, — вы можете замучить человека.

Карл зажал подмышкой ее сумку, взял ее под руку, малыш, довольный, повис на другой руке, и так — на буксире — они потащили тяжелый корабль через узкую дверь. Она хотела вернуться, чтобы налить в кастрюлю с картофелем воду, но у нее не хватило воли, она уже стояла на площадке. Карл запер дверь. Она подумала, — но это были лишь обрывки каких-то мыслей: — вот я стою, а почему бы и нет, хорошо, когда так тянут, подталкивают.

Они шли яркими по-утреннему улицами. Город был удивительным часовым механизмом: точно по установленному сигналу, в установленное время заводили одну его часть за другой, и, она, зашипев, пускалась в бег. Начинали метельщики улиц, за ними выходили на свой участок трамвайные рабочие, потом проезжали фургоны с овощами, нищие, спавшие в подворотнях, поворачивались и видели: опять день, сейчас их прогонят.

В этот час мчались, звеня, трамваи, переполненные людьми, торопившимися на работу. А они трое никуда не торопились. Они только гуляли. Когда отвели Эриха, мать взяла у Карла свою сумку. Сегодня не будет просьб и жалоб, сегодня она ни к кому не пойдет, сегодня она гуляет, да, гуляет.

И словно требовалось доказательство, у трамвайной остановки на нее взглянул какой-то господин, она отпрянула, — это был служащий одной строительной фирмы, которой она была что-то должна. Господин узнал ее, поклонился:

— Вы, вероятно, собирались зайти к нам, но мне кажется, что мы вас ошибочно вызвали: сегодня вы не беспокойтесь, наш шеф уезжает.

Карл, пораженный, наблюдал за ней: у нее перехватило дыхание, красные пятна поползли вверх по шее, на щеках вспыхнул лихорадочный румянец, она что-то забормотала, извинялась в чем-то.

Но ведь извиняться не в чем было; Карл быстро взял ее под руку и повел дальше. До чего она дошла, как она унижалась перед этими людьми, разве так уж плохо обстояло дело? Нет, вовсе не так ужасно, этот господин разговаривал с нею очень вежливо, а она держала себя, как преступница, как обвиняемая.

Мальчик был подавлен, он быстро уводил мать от места встречи, — пусть лучше она посмотрит веселые, звонкие улицы.

Знаем мы эти улицы и эти магазины! Ей не раз случалось проходить здесь. Господи боже ты мой, зачем все это ей, что он хочет ей показать? Тому негодяю, подлецу, наверно, поглумиться над ней захотелось. Она не чувствовала под собою ног, будто сквозь туман смотрела на все — на суетливых веселых людей, на сверкающие витрины. Чего тут только нет! Земное царство и все его блага. Сюда она когда-то приезжала с тем, кто вырван из ее жизни велением неумолимой судьбы, он тоже шел с ней по этим улицам. Сын, который ведет ее под руку, смотрит перед собой такими же светлыми, веселыми глазами, таким же сияющим, открытым взглядом. Она прислушивалась к голосу сына, она заставляла себя слушать его так, как ей хотелось, и голос этот звучал, как голос другого.

Она судорожно прижалась к его плечу, он принял это за выражение неясности, погладил ей руку и тихо сказал:

— Мама.

Ах, да, — мама. От мамы скоро ничего не останется, мне нечего больше делать на вашем свете, вам без меня лучше будет. Я не пойду больше просить милостыню.

И пока он вел ее по радостно оживленным улицам — он так хотел развлечь ее — ей стало еще яснее, чем раньше: я больше не могу! Я не могу выдержать удара, который свалился на меня. Это безумие, что я еще двигаюсь здесь. Я не хочу больше все это выносить.

Я — не желаю — больше — всего этого.

Это сильнее меня. Я терпела долгие месяцы, я терпела долгие годы с мужем, на мне нет здорового места, ах, я имею право уйти.

И ей сразу стало легче дышать, решение успокоило ее, она отбросила с лица креп, опять ощутила свои шаги. Рядом, в своей соломенной шляпе, шел, болтая, Карл, она посмотрела на него испытующими, холодными, чужими глазами, как она смотрела иногда на мужа, этого проходимца, когда он возвращался домой после очередного своего похождения. Этот Карл, — в нем, конечно, текла кровь того, — младенец, фантазер, кого-то он в свое время сделает несчастным, какую женщину, каких детей?

Она высвободила спою руку, подошла с ним к витрине ближайшего магазина. Надо быть с ним суровой и резкой, надо показать ему, кто он.

— Ну? Что хорошего в этих детских костюмах? Нравятся они тебе, а? Ничего в них нет хорошего, понимаешь? Ничего. Дорого и товар плохой, как и все здесь. Все это на дураков рассчитано. Здесь все сплошь обман, все только напоказ, пускать людям пыль в глаза. Ловля дураков. Понимаешь?

Он не понимал. Мать была раздражена. Некоторое время они молча пробирались сквозь уличную сутолоку. Стоял шум. Она качнула головой.

— Слышишь, как людям приходится кричать, чтобы заработать несколько пфеннигов?

Он беспомощно взглянул на нее. Что матери от него нужно, ведь он хотел ее развлечь.

Он старался вывести ее из сутолоки в более спокойное место, но она с азартом одержимой задерживалась именно здесь. Она дышала вольней. Наконец, они подошли к широкой площади, где кончался ряд больших магазинов. На площади стояла огромная старинная церковь с колоссальным куполом. По какому-то поводу в церкви как раз звонили, двери были открыты, несколько прохожих вошло.

— Хочешь зайти, Карл?

— Зачем?

— Поблагодарить его за нашу жизнь. Он сделал все так, как оно есть, а, по-твоему, ведь это хорошо, ты сам говоришь.

Карл пролепетал — порывом ветра чуть не сорвало с него шляпу:

— Мама!

Он подумал об отце и о том, как он, Карл, бессилен: «Что ему делать с матерью?»

Они возвращались, выбирая тихие улицы.

— Не сердись, — прошептала она неожиданно и опять взяла его под руку.

Он привел ее домой, ее одолевала усталость — не пошевельнуться.

— Я почти засыпаю, — улыбнулась она сыну.

Эта плотная, как вата, усталость не покидала ее весь день, в таком же состоянии она простилась вечером с детьми, с которыми была все время ласкова, и ушла к себе на кухню. Примиренная, сидела она там, глядя на белую, новую свечу, много зевала, была как под наркозом. Наконец, все еще, как во сне, достала с посудной полки карандаш и записную книжку и, зевая, в непривычно-приятном забытьи, начала писать: