Альфред Дёблин - Пощады нет

Мать добилась переезда из тесной квартирки на пятом этаже в трехкомнатную квартиру на третьем этаже на той же улице. Мебель дал ей брат, деньги свои она вложила в квартирную плату; ей повезло; для двух комнат она нашла жильцов и, извлекая из этого небольшую выгоду, жила несколько просторнее, чем раньше. Брат, как и вся мужская половина ее семьи, отличался суровостью, смягчить его было нелегко, но за удовольствие жены играть с Марихен он платил сестре кое-какой помощью. Долгие годы она жила, тяжело перебиваясь со дня на день; но без милостыни, которую время от времени подавал ей брат, ей не свести бы концы с концами.

Вольные времена улиц, площадей, рынков миновали для него. Когда он в первый раз отправился на фабрику, мать пошла его проводить, фабрика находилась неподалеку от дома, где они жили. У фабричных ворот она дала ему серебряное кольцо, которое носил его отец. Карлу оно было знакомо. Она умоляюще посмотрела на сына.

— Ну вот, Карл, ты и пристроен. Худшее осталось позади.

Не отвечая, стиснув зубы, он поднялся, с кольцом в кармане, по железной лестнице. В шесть часов вечера, когда он снова стоял у фабричных ворот, он вспомнил о кольце, повертел его в руках, сунул снова в карман: это — отец, все это умерло. Кровавая вина, какая страшная кровавая вина!

Долгое время спустя, — глаза его уже начали понемногу светлеть, — как-то вечером, после работы, он, вместо того чтобы пойти домой, невольно направил свои шаги на знакомые улицы и площади. И когда он увидел, что эти кишащие народом улицы нисколько не изменились с тех пор, как он в последний раз проходил по ним, он подумал, что его с подлой целью привел сюда злой дух. Он, Карл, был проклят, отвержен. Сжав кулаки, он побежал домой. На следующий вечер его снова потянуло на те же улицы. А куда же ему итти? — спрашивал он себя. В конце концов это было единственное место, где он чувствовал себя хорошо. На этот раз он прошел немного дальше, и вот — его рынок, его, его рынок, он еще существовал, он еще не исчез с лица земли, это было непостижимо! На рыночной площади было пусто, он мог беспрепятственно ходить по рядам, на земле валялись доски, он тоже помогал строить эти палатки. Схваченный судорогой страданья, он сел на первую попавшуюся скамью, рядом с женщинами и детскими колясками, ему никак не верилось, что все это в прошлом, озеро и лодка в воскресенье, Пауль. Все кончено, и никакой надежды, никакой! Почему Пауль ушел, почему не оставил никакого следа? А может быть, он внезапно вынырнет, в женском ли платье или еще как-нибудь. Я сижу здесь, Пауль, и жду тебя. Не отталкивай меня. Что со мной будет? Ему стало жалко себя, он задрожал всем своим юным телом и бурно зарыдал в жестокой тоске по другу.

С этих пор он каждый вечер проходил по северным и восточным улицам города, по родным местам. И лишь теперь они полностью раскрыли перед ним — мятежным, омраченным — свое нутро. В нас вцепились когтями, нас толкают в грязь! Мы обездолены, беспомощны, мы не в силах защищаться. Скрежеща зубами, он говорил: я с вами, я вас не покину, где бы я ни был, я буду носить вас в сердце своем, я плохой человек, меня принудили силой, как силой принуждают вас, я должен сделать что-то, чтобы освободить вас, ваша свобода — моя свобода.

Он проходил мимо жалкого двухэтажного домишки, где жили когда-то две ссорившиеся семьи и где мать толкнула своего ребенка ногой в живот. Какая толпа здесь стояла, шум, говор, потом у него с Паулем был длинный разговор. Теперь он одиноко шел по темной, захиревшей улице, как человек, утомленный длинной прогулкой. Через полчаса он придет домой. Словно тело не подчинялось ему, он, ухватившись обеими руками за перила, тащился, ступенька за ступенькой, на пятый этаж, крадучись, в темноте находил свою дверь и думал: какой позор, какой позор, вот он стоит здесь и признает себя предателем. И он отпирал дверь, проходил на цыпочках, чтобы никого не разбудить, в комнату, к тому, что он называл кроватью. Он ложился, испытывая почти физическую тоску по Паулю, всем существом своим призывая его. Ночи были полны видений, рожденных тоской. Он горел, как в лихорадке. Жизнь становилась ему в тягость. Когда это прошло, он стал сближаться с людьми тех улиц, весь в страстном напряжении, беспомощный, ищущим.

Ему остались улицы и площади, ему остались тайные прогулки и беседы, а дальше — были мать, и Эрих, и Мария. Мать, фабрика — перевесили. Годами тянулась с переменным успехом эта изнурительная позиционная война. Чем глубже они погружались в бедность, чем больше бедность и лишения становились их естеством, тем глубже укоренялся в нем протест. Он не хотел, не хотел!

Уже будучи подмастерьем, он все еще пытался установить связь с людьми подполья. Но все исчезли. Встретив одного, кому, как он знал, известны были имена совершивших тогда побег, он стал расспрашивать о них, но тот сделал вид, что ничего знать не знает и вообще не понимает, о чем речь. Карл тщетно старался восстановить прежние связи.

С того дня, как Пауль исчез, Карл надолго потерял ощущение реального. Все, что происходило, он воспринимал, как временное, не настоящее и поэтому, не стоящее внимания. Он ждал. Придет день, он покинет этот дом и пойдет своей дорогой. Отпирая дверь, побежденный представлял себе, как шумно он однажды хлопнет ею, и это было очень сладостное чувство. Но он ложился в свою постель. Вся жизнь его приняла иллюзорный, выжидательный характер. Ему пришлось как-то услышать выражение «живой труп». Таким он себе казался.

Фабрика дяди жила другой жизнью.

Это была видная фабрика изысканной мебели и для того периода, предшествовавшего мощному экономическому расцвету или положившего ему начало, она считалась крупной.

Фабрика, с цехами для резьбы по дереву, для изготовления штучных изделий и мягкой мебели, была прекрасно оборудована. Карл знакомился с работой и материалами — деревом, обивочными тканями, конским волосом, пружинами. Дуб, ель, сосна — откуда только ни доставляли их — все эти деревья росли в лесах, на горах его родины. Крепкие люди, вооруженные топорами, пилами, веревками, собирались целыми отрядами и шли валить лес, а затем по санным дорогам, по лесоспускам свозили его с долины, сплавляли по водным магистралям, спускали по канатным дорогам (вечерами, на теоретических занятиях, ученикам показывали снимки), — все для того, чтобы строить для жилищ кровати, столы, стулья. Деревья очищали от веток, раскалывали, распиливали, иногда совсем тонко, на фанеру, которой покрывается более грубое дерево, складывали штабелями на складах, затем передавали в мастерские и цехи. Там уж дожидались чертежники с готовыми чертежами, мастера, подмастерья, ученики, вооруженные долотами, буравами, пилами, рубанками, дожидались токарные, шлифовальные станки, фанерные прессы, специальные сушильни, травильни, полировочные, лакировочные, бронзировочные камеры. Это был многогранный, здоровый труд, требовавший внимания, вышколенности глаза и точности мускулов; все это говорило о том, на что способен человек и какая прекрасная вещь — труд.