Альфред Дёблин - Пощады нет

Карл учился и работал вместе с другими.

На место Пауля и Густава пришли ученики, подмастерья, мастера.

Это были рабочие из той категории нетребовательных и смирных, которую специально воспитывали государство и предприниматели. Рабочие эти употребляли те же слова, что Пауль и Густав, у них на многое были такие же взгляды, что у тех, но они были ручными. Они говорили: если у предпринимателя не будет заказов, у нас не будет работы, без капиталиста рабочий — нуль, не следует, конечно, со всем мириться, нужно отстаивать свои интересы, когда предприниматель снижает заработную плату, нужно добиваться страхования от болезни и несчастных случаев на производстве, женщина-работница должна получать из больничной кассы пособие на роды. Каждые две недели, а иногда только раз в месяц, рабочие собирались в задней комнате какой-нибудь пивнушки и все вместе, — мастера, подмастерья и младшая братва — ученики, — обсуждали такие вопросы, как вентиляция и чистота в цехах, как недопущение учеников к сложным машинам, обращение с которыми без предохранительных приспособлений было опасно. Затем собирались взносы для создания стачечного Фонда на случай, если бы хозяину вздумалось снизить заработную плату. — Возможна, — говорилось при этом, — и забастовка политического характера, если бы, например, правительство стало уже слишком завинчивать гайки. Кое-кто настораживал уши, но напрасно: ничего особенно грозного не имелось в виду.

Однажды, прикинувшись наивным, Карл заговорил о деятельности тех, других, ему хотелось услышать, как о них судили в этой среде. Ну, и досталось же ему! Сам мастер пустился в объяснения. По его мнению, эти молокососы были позором для человеческого общества; рабочий класс, — говорил он, — ничего общего с ними не имеет, это уголовные преступники, если только не провокаторы и шпионы, — так заявил он под гул всеобщего одобрения; что с возу упало, то пропало — лучше меньше головой среди них, чем марать весь рабочий класс. У Карла кровь прилила к сердцу. Мастер так разгорячился, что отважился даже на такую смелую мысль, что рабочий класс становится слишком грозной силой для господствующих классов и поэтому в его среду посылают бандитов, конечно, подкупленных, дабы расколоть его единство и облегчить буржуазии возможность наступательных действий.

— Правильно! Тише!

Мастер, широкоплечий серьезный человек в очках, пригладил седые щетинистые усы и отодвинул от себя допитую пивную кружку.

— Такие методы у нас не будут иметь успеха. У нашего рабочего есть школа. Это прежде всего — профессиональный союз, где сидят люди, нами выбранные, мы все их знаем, они пользуются нашим доверием. И они прекрасно понимают, как следует проводить наши требования. Если мы чего-нибудь добились, то только тем, что мы — масса, что мы сплочены. Ибо господствующий класс прогнил, насквозь прогнил, до мозга костей.

Старший подмастерье поддержал мастера:

— Он обречен на гибель.

Мастер закончил:

— Верно, и мы должны быть готовы принять наследство. А для этого нам нужны единство, единство и выдержка, а не мальчишеские выходки.

После столь бурного выступления Карлу пришлось сбегать за новой кружкой пива для мастера, а кстати притащить свежую кровяную колбасу и для старшего подмастерья. Колбаса вызвала громкое одобрение всех, и Карл под веселое оживление присутствующих должен был принести целых пять порций. В заключение одному подмастерью поручено было проведать заболевшего ученика и кстати поглядеть, действительно ли болен этот вертихвост.

Как-то в воскресенье Карл нарядился во все лучшее, что у него было, и отправился в свой профессиональный союз на празднование двадцатилетия со дня его основания. Собрание происходило в самом большом, украшенном знаменами зале дома профессиональных союзов, и Карл был поражен внушительностью открывшейся ему картины, свидетельствовавшей о мощности организации. В зале и на хорах сидело две тысячи человек, на подмостках расположился духовой оркестр и смешанный хор — женщины в белых платьях, с цветами на груди, за ними — мужчины в черном. Хор спел торжественную приветственную песнь. Потом выступил председатель союза; его речь иллюстрировалась световыми картинами. Огромный зал чуть ли не ежеминутно погружался в темноту, и под общее ликованье присутствовавших было наглядно показано, как вырос за двадцать лет союз; вначале существовала одинокая группка в двадцать человек, которые решили бороться против эксплоатации и угнетения, против насилий предпринимателей, против произвола, а теперь мы имеем организацию, создавшую великое дело охраны тарифных ставок, отражавшую наступление хозяев. Что бы там ни было — рабочие теперь не безоружны. И снова на экране замелькали цифры: вот центральный союз, вот — его местные разветвления, вот — рост числа членов, рост поступления взносов, расширение дома профессиональных союзов.

Второй оратор, представитель рабочей партии, — физиономия учителя, золотые очки — говорил о положении рабочего класса по всем мире, о том как рабочий класс повсюду проникает в парламенты, как растет число рабочих газет и брошюр и какую большую роль в развитии всего рабочего движения играют профессиональные союзы. Теперь рабочий класс твердо стоит на ногах, он всюду, во всем мире движется вперед неудержимо, как лавина; во всех странах вырабатываются солидные боевые принципы. Для рабочих, для угнетенных существует единственный лозунг — организация. Мир судорожно сопротивляется нашему росту, но победа за нами.

Затем началась художественная часть. Выступили оркестр мандолинистов и два мощных певческих хора. Народ, втыкая цветы в петлицы, повалил к выходу. После обеда назначен был за городом, на большом лугу, детский праздник, а вечером — встреча в огромном пригородном саду, где обещаны были танцы и другие развлечения при свете разноцветных фонариков.

Раба, выросшая в семье рабов и под ее гнетом, увядшая в среде маленького провинциального города с его кастовым духом, трепещущая перед мужем, покинутая и угнетенная, мать ожила в большом городе. Она могла, как дикий жолудь, сгнить в сухой траве, но она выжила.

Она была свободна впервые в жизни. Ей было под сорок. Сидя одна — Карл был на фабрике, Эрих в школе — среди мебели, которой пользовались ее квартиранты, она часто горевала: на что ушла моя жизнь… Что со мной сделали? Как мучил меня муж, мы были друг другу не пара, и я родила от него троих детей. Двадцать лет, двадцать лучших лет моей жизни я убила на него. А сейчас я одинока.

Но она недолго предавалась слезам. Она была сильным человеком. Она выпрямилась… Это было позднее цветение сорокалетней женщины.