Альфред Дёблин - Пощады нет

Карл наблюдал ее. В незапертом шкафу появились новые светлые платья, иногда оттуда веяло духами. Теперь часто случалось, что она и запирала шкаф. И вот как-то, — это было на втором году его ученичества на фабрике, — тихим зимним вечером (в виде исключения квартиранты за стеной не галдели) Карл сидел за столом против матери, и мать настойчиво допытывалась, что его теперь занимает (это ей нужно было для священника, для которого она оставалась прежде всего матерью). Карл не отводил от нее глаз. Опершись подбородком на левую полную и оголенную руку, она говорила с ним спокойно и тепло, без всякой задней мысли; в ее пышных, красивых каштановых волосах, лежавших ровными волнами на массивной голове, седина только начала пробиваться, сильное, одухотворенное и выразительное лицо, без излишнем полноты, было нежно-розовым, широкий рот явно утратил свою всегдашнюю суровость. Как она изменилась, как хорошо, молодо она выглядела! Только для того, чтобы смотреть на нее, он рассказал ей все, что она хотела. На второй вечер повторилась та же сцена, и ему стало ясно; ей хорошо, она бывает среди людей, интересных людей, живет среди них, а я? И для этого все произошло? Она поняла жесткую складку его сомкнутых губ, подсела к нему и спросила, не заключит ли он, наконец, с ней мир. Он просто ответил ей:

— Для чего все это было, мама?

Она сказала с нежностью:

— Ты спас мне жизнь, Карл. Неужели же ты хочешь теперь оттолкнуть меня за то только, что я желала тебе добра? Разве не хорошо то, что я сделала?

Он пробормотал — все нутро у него задрожало от горечи — (я спас ее для того, чтобы она меня погубила):

— Не знаю.

— Я хорошо сделала, Карл. Ни одна мать не поступила бы иначе, и если ты сегодня этого не понимаешь, ты поймешь завтра.

Как она причесана, мыслимо ли это? Задушить его для того, чтобы… потом так выглядеть?

Но она уже заметила его неподвижный и мрачный взгляд, парень весь ушел в себя, побледнел и оскалил зубы, чувство вины шевельнулось в ней, она дотронулась до плеча сына таким же испуганным движением, каким однажды остановила замахнувшегося на него мужа.

— Не упорствуй, Карл. Не будь же всегда, вечно так суров со мной. Разве я о себе думала?

Она уронила голову на стол, спрятав залитое слезами лицо.

— Я не должна была удерживать тебя, Карл. Это верно. Но не казни меня так. Ведь я — мать твоя, и ты мне помоги, мой мальчик. Прости же меня, наконец, Карл, Карл!

Слезы ее только усилили его раздраженье, это было признание; но он глотнул слюну — что же теперь делать, разве что-нибудь изменишь, что случилось, то случилось, я был негодяем, тряпкой, я не настоял на своем и вот сижу здесь.

И содрогаясь от ненависти и отвращения, которые вызвало в нем прикосновение к ее коже, он почему-то погладил ей руку и вдруг в полном изнеможении опустил на эту руку свою голову и, оплеванный самим собой, зарыдал; она утешала его, говорила, что все будет хорошо, и они никогда не расстанутся. И сидя рядом, взявшись за руки, они, как это ни странно, вдруг вместе стали плакать об отце и о судьбе, так обездолившей их.

Когда они поднялись, чтобы итти спать, она снова была матерью, а он — ее сыном, на обязанности которого лежало оберегать ее и всю семью. Хорошо, что он не ушел от нее, да, так лучше. Чтобы завершить свой триумф, она уговорила его пойти с ней к священнику. Она чувствовала себя настолько уверенно, что, не стесняясь Карла, надела светлое платье и даже слегка подрумянилась и припудрилась; в таком виде она ни разу еще не показывалась ему. Она расчесала и пригладила ему щеткой волосы, повязала новый галстук.

— Ну, почему же не надо, Карл? Ведь ты мой кавалер, ты поведешь меня.

Он не знал, как отнестись к этому, он улыбался, но ему хотелось сквозь землю провалиться от стыда.

В этот морозный вечер священник поздно вернулся домой. Карла представили его жене, любезной и любопытной женщине, он увидел мать в окружении этого небольшого общества. Какие у нее изысканные манеры, как она пьет горячий пунш вместе со всеми, как она выслушивает и сама рассказывает, смеясь, всякие истории, до чего уверенно она себя держит… Он снова любуется ею и в то же время думает: что она сделала со мной, я был игрушкой в ее руках! Он смотрит на нее, веселую и оживленную, и, чувствуя, как подступает к горлу бешенство, с особой ясностью видит всю омерзительность ее поступка с ним.

Он жадно набросился на работу. Его усердие удвоилось. В первый раз в жизни он чему-то обучался. Он проходил курс ремесленной школы, его понятливость обращала на себя внимание, а до сих пор его считали просто бедным деревенским родственником хозяина, которого волей-неволей нужно тащить на буксире. Окружающие полагали, что это лишь порыв, но Карл учился упорно, дело шло о жизни и смерти, он хотел решительно стать на какой-то путь, годы ведь шли, бой с Паулем все равно был проигран, что же теперь делать? А кроме того, он хотел, да, он хотел этого, — быть достойным своей матери, которая так прихорашивалась и срамила его этим, он хотел быть сыном этой матери, красивейшей из женщин. И в диком страхе, что и мать оттолкнет его и тогда он останется в полном одиночестве (начав страдать, страдаешь уж всегда), он взял полный разгон. Он стал самым послушным, самым прилежным на производстве и в учении. Дядя радовался, что мальчик начинает проявлять честолюбие. Он говорил:

— Совсем не вредно, когда судьба хватает человека за шиворот.

Звезда Карла была на подъеме.

Однажды дядя вышвырнул вон одного из своих вояжеров: он сделал это потому, что был не в духе, в других городах началась усиленная конкуренция, столичные предприятия впервые стали основывать филиалы. В том же раздражении дядя наскочил на Карла, случайно находившегося в эту минуту в конторе (Карл в это время был уже подмастерьем), и стал кричать, что Карл, очевидно, совсем лишен честолюбия, а может быть, и он через год-два собирается составить ему конкуренцию, открыв на соседней улице собственную фабрику? Карл понял. Старика злила необходимость ежемесячно выдавать сестре известную сумму, разумеется, в долг, — на хозяйство и особенно на обучение Эриха, который, по желанию матери, перешел в среднюю школу. Старик орал на Карла; пусть Карл пошевеливается, ему нужно окупить себя! Дядя срамил попрошаек, у которых к тому же еще и большие претензии (он намекал на многое, между прочим, и на пристрастие матери к хорошему обществу, о чем ему с завистью рассказывала жена).

Карл чувствовал, как в нем загорается ненависть, дядька уж чересчур много позволяет себе, парню хотелось плюнуть ему в лицо и уйти. Но тут внезапно произошел поворот, старик, наконец, объяснился: он предлагает Карлу снять рабочий китель и перейти в контору. В такой форме он преподнес племяннику признание его заслуг. Мать долго подготовляла это повышение по службе, действуя через золовку, которая осторожно нашептывала об этом мужу; и вот, Карлу был преподнесен — только без возражений! — приказ старика перейти в контору.